В день, когда начался поединок, дачники пришли за отцом Николаем, дабы отпел и разрешил схоронить на церковном кладбище. Вотчиннику ничего не оставалось, как пообещать исполнить свой священнический долг, но под любым предлогом стал оттягивать отпевание и похороны: не пускать же дачников в Урочище, когда там поединок! Скорбные родственники требовали предать тело земле немедленно, ибо опаздывали на последнюю электричку, а ночевать в нетопленой даче — мол, сами к утру замёрзнут. Голован причину нашёл вескую — смерть должен засвидетельствовать врач, и кроме того, кто-то должен выкопать могилу и сколотить гроб.
Дачники-прихожане расконсервировали велосипеды, съездили за пятнадцать километров в жилое село, притащили оттуда фельдшерицу, за бутылку пригнали экскаватор, а за неимением гроба, достали с чердака длинный плоский ящик из-под каких-то приборов. Поскольку старушка умерла от голода, то влезла бы и в кейс. Одним словом, к обеду у них все было готово, и к дубраве уже полз трактор с экскаваторным ковшом.
Отец Николай встал у него на пути, остановил, настращал, что тракторист участвует в незаконном деле — способствует людям, которые уморили бабку, и тут наверняка будет следствие; мужик перепугался, однако потребовал бутылку и отправился восвояси. Короче, до четырех часов дня кое-как продержался, но потом от деревни к дубраве направились сами дачники, с ящиком и лопатами. Пришлось выходить к ним навстречу, совестить, убеждать, что не пристало православным копать могилу своим родителям, и читать проповедь о спасении души. Дачники были из новокрещеных, все лето исправно ходили в церковь, блюли посты и отрабатывали грехи на восстановлении храма, но дачный период закончился, началась светская жизнь, и они опаздывали на электричку. Он им — не по-божески это, сразу хоронить, три дня следует подержать в доме, а они — мол, бабушка и так месяц пролежала и превратилась в мумию. Переспорить их не удалось, пришлось тоже напугать — все-таки смерть бабки имеет криминальный душок, хотя Голован опасался, что народу сюда наедет ещё больше, а неизвестно, когда засадники закончат схватку.
Безутешные родственники забрали ящик, лопаты и вернулись на дачу. А ближе к полуночи в хлеву вдруг завыл волк, о котором вотчинник в хлопотах слегка подзабыл. Рана у него стала нагнаиваться, потому отец Николай начал колоть ему пеницеллин. Прихватив с собой шприц, он открыл дверь хлева, и зверь в тот же миг выскочил на улицу и пропал во тьме, чуть ли не сбив с ног нового вожака.
Полчаса он рыскал по окраинам Урочища, не смея приблизиться к ристалищу — Молчун исчез. Раздосадованный вотчинник возвращался назад, когда случайно наткнулся на свежий могильный холмик с крестом, связанным проволокой из двух досок. Безбожие и дерзость дачников возмутили его так, что он, забыв о волке, побежал в деревню, где и застал их с кошёлками и котом-людоедом, спешащих на электропоезд.
— Мы на вас жалобу в епархию напишем, — пригрозил дачник. — Вмесго того чтобы исполнять священные обязанности, вы занимаетесь какими-то своими делишками…
Отец Николай не дослушал — кота порешил сразу, шарахнув его головой об угол, а новокрещеных взял за шиворот и привёл к могиле.
— Откапывайте и несите в дом!
Они приступили было к холмику, но тут крест упал, земля разверзлась, и из могилы встала бабушка. Она ничего не сказала, только посмотрела на сына с невесткой, вздохнула тяжко и пошла. А дачники сначала Цепенели от ужаса, потом заорали дурниной и кинулись в другую сторону.
Вотчинник знал, что они теперь совершенно безопасны, по крайней мере, до утра в Урочище не покажутся, сровнял разрытую землю, присыпал листьями и отправился искать волка. Он опасался, как бы зверь не пошёл к ристалищу и не вмешался бы в поединок, и чем ближе подступало утро, тем Головану становилось тревожнее. На восходе, когда уже не оставалось сомнений, куда убежал Молчун, вотчинник встретил Скифа, окликнул, однако тот отмахнулся и заспешил с холма к дороге. Это значило, что инок был побеждён и, по традиции, уходил с ристалища первым.
Вотчинник не имел права кому-либо сочувствовать или за кого-то болеть и тем самым помогать в поединке, однако по-человечески ему было трудно удержаться от симпатий и он внутренне порадовался победе Ражного. После третьих петухов все само собой образовалось, и, окончательно успокоенный, Голован вернулся к храму, где нашёл сначала молящихся дачников, блаженных, невменяемых и наконец-то поверивших в Бога, потом и Молчуна, который забрался в загон, где стоял жеребец-двухлетка, подаренный Скифом.
Да ведь и борющиеся с нечистой силой священники не ведают Промыслов Господних.
Волк в своём поединке одолел жеребца, словно ножом, перехватил горло и даже крови не полизал — лежал пластом поодаль и зализывал новые раны…
Солнце все-таки показалось в то утро, ненадолго осветило распаханное ристалище, даже чуть пригрело, и на несколько минут расцвёл перемолоченный ногами портулак. Удивительное дело: цветы шевелились, как живые, высвобождались из-под земли, стряхивали грязь и распускали уцелевшие бутоны. И их, уцелевших, осталось так много, что пока светило солнце, обезображенный круг вновь превратился в клумбу. Причём, не разглядеть было отдельного цветка; все плыло, переливалось, двоилось и троилось, словно взряблённая сверкающая морская даль. Иллюзия была настолько полной, что слышался даже плеск волн и крик чаек.
Потом сиреневые тучи заволокли восток, до графической чёткости вычернела голая дубрава, пронизанная неверным, тревожным светом, и Ражный ощутил тихое, горестное одиночество. Вспомнив о волке, он наконец встал с земли, крикнул в гулкий лес:
— Молчун!
Вороньё встрепенулось, и эхо утонуло в шорохе крыльев. Оказывается, птицы давно обступили его и терпеливо выжидали смерти. Чёрное полотнище стаи на миг заволокло восток, ветер от крыльев взметнул палые листья и выстелил тускнеющие цветы на ристалище. И когда эта туча рассеялась, Ражный будто проснулся и заметил, что уже вечер и надо бы идти, однако сидел, слушал крик воронья и пытался осмыслить, что же произошло, что же теперь будет после столь сокрушительного поражения и куда теперь подаваться? Возвращаться домой, снова распять себя на Правиле, терпеливо ждать, когда Пересвет вспомнит о нем и сподобится назначить соперника, или отправиться в странствие: так часто делали побеждённые вольные араксы.
Но он был вотчинником, и на бродяжничество требовалось позволение Пересвета — без хозяина борцовская нива быстро зарастала, дичала, и Урочище по воле боярина могли передать кому-либо из опричников Ослаба, тяготеющих к вотчинной жизни.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
