Теперь он понимал, что только у христиан есть новые основы жизни, но ему казалось, что вскоре от христиан и следа не останется. И что тогда?
Шутовской хоровод будет нестись и дальше под предводительством Нерона, а коль Нерон сгинет, найдется второй такой же или еще худший, ибо при таком народе и таких патрициях нет никакой надежды, что найдется лучший. Будет новая оргия, и, наверно, еще более мерзкая и безобразная.
Но ведь оргия не может длиться вечно, после нее надо идти спать, ну хоть бы просто от усталости.
Думая об этом, Петроний вдруг почувствовал смертельную усталость. Стоит ли жить, да еще жить без уверенности в завтрашнем дне, лишь для того, чтобы глядеть на подобный миропорядок? Гений смерти не менее прекрасен, чем гений сна, у него тоже за плечами крылья.
Носилки остановились у дверей дома, которые чуткий привратник отворил в тот же миг.
— Благородный Виниций возвратился? — спросил Петроний.
— Минуту назад, господин, — ответил раб.
«Значит, не отбил ее», — подумал Петроний.
И, сбросив с себя тогу, он поспешил в атрий. Виниций сидел на табурете, склонясь головою чуть не до колен и обхватив голову руками, но при звуке шагов он поднял окаменевшее лицо, на котором только лихорадочно горели глаза.
— Опоздал? — спросил Петроний.
— Да. Ее схватили еще до полудня.
Наступило молчание.
— Ты ее видел?
— Да.
— Где она?
— В Мамертинской тюрьме.
Петроний вздрогнул и вопросительно посмотрел на Виниция.
Тот все понял.
— Нет! — воскликнул Виниций. — Ее бросили не в Туллианум[379], даже не в среднюю тюрьму. Я подкупил стражу, чтобы они ей уступили свою комнату. Урс лег на пороге и охраняет ее.
— Почему Урс ее не защитил?
— Прислали пятьдесят преторианцев. К тому же Лин ему запретил.
— А что Лин?
— Лин умирает. Поэтому его не взяли.
— Что ты намерен делать?
— Спасти ее или умереть с нею вместе. Я ведь тоже верю в Христа.
Внешне Виниций был спокоен, но в его голосе было что-то настолько волнующее, что сердце Петрония содрогнулось от искренней жалости.
— Я тебя понимаю, — сказал он, — но как же ты хочешь ее спасти?
— Я подкупил стражу, чтобы уберечь ее от издевательств, а главное, чтобы не помешали ей бежать.
— Когда это должно произойти?
— Они сказали, что не могут выдать ее мне сразу же, боятся, мол, ответить. А когда тюрьмы заполнятся множеством узников и счет им будет потерян, тогда мне ее отдадут. Но это крайний случай! Сперва ты попробуй спасти ее и меня! Ты друг императора. Он сам отдал ее мне. Иди к нему и спаси меня!
Петроний, ничего не ответив, кликнул раба и, приказав принести два темных плаща и два меча, обратился к Виницию.
— Я отвечу тебе по дороге, — сказал он. — А пока бери плащ, бери оружие, и идем в тюрьму. Там дай стражам сто тысяч сестерциев, дай вдвое, впятеро больше, чтобы они отпустили Лигию сейчас же. Иначе будет поздно.
— Идем, — сказал Виниций.
Через минуту они были на улице.
— А теперь слушай меня, — сказал Петроний. — Я просто не хотел терять время. Знай, с нынешнего дня я в опале. Собственная моя жизнь висит на волоске, поэтому я у императора ничего не смогу добиться. Хуже того, я уверен, что если о чем-то попрошу, он поступит мне назло. Когда бы не это, разве советовал бы я тебе бежать с Лигией или ее отбивать? Ведь удайся тебе побег, гнев императора обрушился бы на меня. Но нынче он скорее сделает что-нибудь по твоей просьбе, чем по моей. Все же ты на это не рассчитывай. Вызволи ее из тюрьмы и беги! Ничего другого тебе не остается. Если это не получится, придется пробовать другие способы. А пока знай, что Лигию бросили в тюрьму не только за веру в Христа. И ее и тебя преследует гнев Поппеи. Ты помнишь, ты оскорбил Августу, отверг ее? А она знает, что ты отверг ее ради Лигии, которую она и без того возненавидела с первого взгляда. Она ведь и раньше пыталась ее погубить, приписав ее чарам смерть своего ребенка. В том, что случилось, есть рука Поппеи! Иначе как ты объяснишь, что Лигию схватили первой? Кто мог указать дом Лина? Говорю тебе, за ними шпионили уже давно! Знаю, я разбиваю тебе сердце, отнимаю последнюю надежду, но я говорю это тебе нарочно для того, чтобы ты знал, — если ты ее не освободишь, прежде чем они догадаются о твоих попытках, вы погибнете оба.
— Да, да! Я понял! — глухо ответил Виниций.
В этот поздний час улицы были пусты, и все же их беседу прервала встреча с пьяным гладиатором, который, покачнувшись, навалился на Петрония, — ухватясь рукою за плечо патриция и дыша ему в лицо винным перегаром, он заорал хриплым голосом:
— Христиан ко львам!
— Мирмиллон[380], — спокойно молвил Петроний, — послушайся хорошего совета, ступай своей дорогой.
Но пьяный схватил его другой рукой за другое плечо.
— Кричи вместе со мной, не то я сверну тебе шею: христиан ко львам!
Нервы Петрония уже не могли стерпеть этих криков. С той минуты, как он вышел из дворца, они душили его как кошмар, раздирали ему уши, и, когда вдобавок он увидел занесенный над собою кулак силача, мера его терпения переполнилась.
— Послушай, приятель, — сказал он, — от тебя воняет вином, и ты мне мешаешь.
С этими словами он по самую рукоять всадил гладиатору в грудь короткий меч, которым вооружился, выходя из дому. Затем, как ни в чем не бывало, взял Виниция под руку и продолжал:
— Нынче император сказал мне: «Передай от меня Виницию, чтобы он был на играх, на которых выступят христиане». Ты понимаешь, что это значит? Они хотят из твоих страданий устроить себе забаву. Здесь все продумано. Возможно, из-за этого до сих пор не бросили в тюрьму ни тебя, ни меня. Если ты сейчас не сумеешь вырвать ее оттуда, тогда… Я сам не знаю, что тогда! Может, Акта вступится за тебя, но добьется ли чего? Твои сицилийские поместья могли бы соблазнить Тигеллина… Попытайся.
— Я отдам им все, что имею, — ответил Виниций.
От Карин до Форума было не слишком далеко, они дошли быстро. Ночной мрак начал уже редеть, и стены крепости явственно чернели на фоне белесого неба.
Когда они повернули к Мамертинской тюрьме, Петроний внезапно остановился.
— Преторианцы! — сказал он. — Мы опоздали!
Тюрьма была окружена двойной шеренгой солдат. Отблески зари серебрили их железные шлемы и острия копий.
Лицо Виниция стало белее мрамора.
— Идем, — сказал он.
Через мгновенье они уже были возле шеренг. Петроний, обладая незаурядной памятью, знал не только командиров, но и почти всех солдат претория — он сразу заметил знакомого командира когорты и кивнул ему.
— А, это ты, Нигер? — сказал он. — Вам приказали охранять тюрьму?
— Да, благородный Петроний. Префект опасается, как бы не попытались отбить поджигателей.
— И вам приказано никого не впускать? — спросил Виниций.
— Напротив, узников могут посещать их знакомые, таким образом мы выловим больше христиан.
— Тогда впусти меня, — сказал Виниций. И, сжимая руку Петрония, шепнул ему: — Иди к Акте, а я потом приду узнать, что она ответит.
— Приходи, — сказал Петроний.
В этот миг под землей и за толстыми стенами послышалось пенье. Сперва неясное, приглушенное, оно становилось все громче. Мужские, женские, детские голоса сливались в единый, стройный хор. В утренней тишине вся тюрьма зазвучала, как могучая арфа. Но в голосах тех не было ни скорби, ни отчаяния. Напротив, в них звенели радость и торжество.
Солдаты удивленно переглядывались. На небе забрезжили первые золотистые и розовые проблески зари.
Глава LII
Клич «Христиан ко львам!» не смолкал во всех кварталах города. С самого начала никто не только не сомневался, что они подлинные виновники бедствия, но и не хотел в этом сомневаться, ибо их казнь должна была стать великолепным развлечением для народа. Распространился, однако, слух, что бедствие не приняло бы столь обширных размеров, если бы не гнев богов, — посему было приказано свершать в храмах пиакулы, или умилостивительные жертвоприношения. По совету Сивиллиных книг сенат распорядился о торжественных молебствиях Вулкану, Церере и Прозерпине. Матроны приносили жертвы Юноне — длинной процессией они направились к берегу моря, чтобы зачерпнуть там воды и окропить ею статую богини. Замужние женщины готовили трапезы богам[381] и устраивали ночные бдения. Весь Рим очищался от грехов, приносил жертвы и испрашивал милость бессмертных. А между тем среди пепелищ прокладывались новые широкие улицы. Здесь и там уже были заложены основания будущих роскошных домов, дворцов, храмов. Но в первую очередь с неслыханной поспешностью сооружались огромные деревянные амфитеатры, в которых предстояло погибнуть христианам. Сразу же после совета в доме Тиберия были посланы проконсулам распоряжения доставить диких зверей. Тигеллин опустошил виварии всех италийских городов, даже самых захолустных. В Африке по его приказу устраивались облавы, в которых должны были принимать участие все местные жители. Из Азии везли слонов и тигров, с Нила — крокодилов и гиппопотамов, с Атласских гор[382] — львов, с Пиренейских — волков и медведей, из Гибернии — яростных собак, из Эпира[383] — молосских псов, из Германии — буйволов и огромных, свирепых туров. По числу узников игры должны были превзойти все, что до сей поры видел Рим. Император желал утопить в крови воспоминание о пожаре и досыта напоить ею Рим — поэтому никогда еще не ожидалось столь великолепное кровопролитие.
