— А, Карлик? Не купишь, случаем, часы? — Не дожидаясь ответа, он отошел от окошечка и в следующее мгновение распахнул дверцу будки. Сквозняком отмахнуло в сторону бумагу, которой был закрыт Григоренко.
— А это кто такой? Ну-ка, вылазь, покажись.
Григоренко выбрался из-под столика и стал перед полицаем.
— Чего в прятки играешь? — добродушно спросил полицай.
— Да грелся он у меня, — сказал Карлик.
— Ну-ка, выйдем на свет, потолкуем, — приказал полицай и вышел из будки.
Григоренко думал одно мгновение, а затем диким прыжком ринулся на полицая, сбил его с ног. Он знал: в трех шагах есть узкий проход между ларьками, а там уже край площади и улица…
Когда опомнившийся полицай поднял крик, Григоренко уже проскочил между ларьками. На краю базар-ной площади стояла машина, в нее грузили задержанных на толкучке людей, полицаи, стоявшие около грузовика, увидели бегущего Григоренко и стали стрелять. Григоренко слышал свист пуль, но вскоре его скрыл угол дома. Пробежав немного по улице, он перемахнул через невысокий забор, быстро пересек пустынный сад и, снова перемахнув через забор, очутился на другой улице. К счастью, тут никого не было, и он медленно пошел к центру города. Вскоре он вышел на главную улицу, подошел к кинотеатру и, недолго думая, купил билет.
До начала сеанса оставалось почти полчаса, но в фойе было уже довольно много народу. Григоренко стоял возле двери в туалет — на случай если явится полиция, он сможет воспользоваться окном уборной, которое выходит во двор соседнего дома. Но до начала сеанса ничего не произошло…
Григоренко сел и понемногу успокоился. Он смотрел фильм и думал о том, что ему делать. И чем больше он об этом думал, тем страшнее ему становилось. Положение казалось ему настолько безвыходным, что ему захотелось, чтобы киносеанс длился как можно дольше, целую вечность, спасая его от необходимости выйти на улицу. Ему мерещилось, что у подъезда кинотеатра его уже ждут гестаповцы. Потом он стал внушать себе, что уйдет отсюда благополучно, а на условленном месте увидит метку Шрагина, приказывающую ему немедленно идти на встречу. А там его уже будет ждать человек, который уведет его в безопасное место.
Гестаповцев у кинотеатра не было, и Григоренко без всяких осложнений дошел до места, где он ждал увидеть метку — приказ о встрече. Но метки не было. Он пошел дальше и вскоре оказался возле туберкулезной больницы. И его точно озарило: он вспомнил о врачихе, о которой однажды говорил ему Шрагин. Шел у них тогда разговор о бдительности. И в качестве примера Шрагин привел эту самую врачиху. Рассказал, как она все время лезет к нему с патриотическими разговорами, даже намекает, что готова прятать в больнице патриотов. А он ей не верит ни на минуту… И сейчас, стоя у больницы, Григоренко мысленно стал спорить со Шрагиным. “Почему он не верит этой врачихе? Он вообще никому не верит…” Он уговаривал и взвинчивал себя до тех пор, пока не принял решения.
Возле двери с табличкой “Приемный покой” ему на какое-то мгновение показалось, что он поступает не-правильно. Но он тут же отбросил сомнения и постучал. Дверь приоткрылась, старушка в белой косынке спросила, что ему надо.
— Главного врача хочу видеть, — начальственно произнес Григоренко.
— Погоди тут, — сказала старушка и скрылась. Минут через пять на крыльцо вышла пожилая женщина в пальто, поверх которого был наброшен белый халат.
— Вы ко мне? — спросила она и, видя, что Григоренко медлит с ответом, пояснила: — Я главврач.
Григоренко оглянулся по сторонам и тихо сказал:
— Вы должны меня спрятать, понимаете?
Любченко долго молчала, не глядя на Григоренко.
— Чего вы тянете? — с угрозой спросил он. — Сами же говорили, что можете это сделать, или теперь передумали? Тогда так и скажите, обойдемся.
— Приходите сюда, когда совсем стемнеет, — сказала Любченко и вошла в дом.
До полной темноты оставалось не больше часа. Григоренко решил далеко не уходить. Он уже совсем ус-покоился, даже хвалил себя за решительность. Медленно дошел до перекрестка, свернул за угол, прошел до следующего перекрестка, снова свернул. И когда он так трижды обошел больничный квартал, стало совсем темно.
Любченко уже ждала его на крыльце.
— Быстро за мной, — шепнула она.
Они вошли в темный, пахнувший лекарствами коридор. Любченко показала ему на дверь:
— Сюда.
Это был ее кабинет. Справа — маленький письменный стол, на котором стоял телефонный аппарат и тускло горевшая керосиновая лампа. Слева, за ширмой, — клеенчатая кушетка, покрытая простыней. Там, возле кушетки, была вторая дверь. В раскрытой голландской печи тлели угли. В комнате было очень тепло, даже душно. — Раздевайтесь, — сказала Любченко, садясь за стол. Григоренко снял пальто и повесил его на спинку стула. Но сесть он не успел — два дюжих гестаповца уже выворачивали ему руки за спину.
— Господа, что вы делаете? Как вам не стыдно? Здесь больница! — воскликнула Любченко и, встав из-за стола, направилась к двери.
— Шкура! — крикнул ей в спину Григоренко.
Любченко зацепилась за стул, на котором висело пальто Григоренко, оно упало. Глухо стукнул об пол лежавший в кармане пальто тяжелый “кольт”.
Бульдог ногой отшвырнул пальто в сторону.
— Обыщи, — приказал он другому гестаповцу.
— Ого! — сказал тот, показывая “кольт”.
Григоренко сделал попытку вырваться, но получил резкий удар ногой в пах и рухнул на пол, теряя сознание…
Глава 51
Григоренко твердил одно: он болен туберкулезом и, ничего не думая, пришел в больницу, чтобы его по-смотрели и положили на лечение.
— Зачем у больного “кольт”? — улыбаясь, спросил Релинк.
Григоренко пожал плечами:
— Этого барахла валяется сколько угодно.
— Что такое “барахло”? — спросил Релинк у переводчика. Тот пояснил ему значение этого слова. Релинк поднял брови и взял лежавший перед ним “кольт”. Вынул из него обойму, умело отсоединил затвор и по-смотрел сквозь ствол на свет лампы.
— Какое свинское обращение с оружием! — сказал он огорченно и спросил: — Когда вы из него стреляли в последний раз?
— Никогда я не стрелял, я его просто так таскал, на случай, — ответил Григоренко.
— Почему вы явились в больницу так поздно? — спросил Релинк.
— Плохо мне было последние дни, дышать нечем, — жалобно начал Григоренко. — Каждое утро думал: авось отпустит. А сегодня к вечеру почувствовал, ну, прямо умираю, и все.
— Бывает. Туберкулез — болезнь тяжелая, — сочувственно заметил Релинк. — Так… Значит, вы пошли в больницу, и что вы сказали там принявшему вас врачу?
