Я как раз прохожу последнюю ступеньку, когда открывается входная дверь, и я слышу грубый голос отца.
— Мак?
Сердце болезненно сжимается, а грудь разрывается. Я замираю спиной к нему, не в силах пошевелиться. Чувствую надвигающуюся панику, яростный подъем и падение груди, когда она работает, чтобы приспособиться к тяжелому дыханию. Мое тело дрожит, руки неудержимо трясутся. Я закрываю глаза и делаю глубокий вдох. За эти несколько секунд я набираюсь смелости, чтобы встретиться лицом к лицу с родителями. После всего, что они сделали, после всего, что они скрыли от меня, я собираюсь пойти туда, высоко поднять голову и выяснить, что на самом деле произошло тем летом.
Я медленно поворачиваюсь к отцу. Он выглядит старше, чем когда я увидела его в последний раз. Похоже, чувство вины за то, что он отправил свою последнюю живую дочь в психиатрическую больницу, действительно повлияло на него. Макушка у него лысеет, а боковые волосы теперь почти все седые. Его лицо лишено цвета, морщины гораздо глубже, чем были всего несколько месяцев назад. Он плохо выглядит. Это совершенно очевидно.
— Марк, — я киваю в знак приветствия, сохраняя свой голос на удивление ровным.
Если бы я не была внимательна, и если бы не знала своего отца так, как знаю, я бы не заметила, как он вздрогнул. Нет большего позора для родителя, чем лишение титула «папа» или «мама», а я лишила Марка и Монику и того, и другого.
Я прочищаю горло, расправляя плечи.
— Моника здесь? Я хотела поговорить с вами, ребята.
Он потирает затылок, в его глазах появляется страдание, когда он смотрит на меня сверху вниз.
— Да, она здесь. Входи.
Он открывает дверь пошире, приглашая меня, а затем бросает взгляд на машину. Его брови опускаются, вероятно, заметив тела, сидящие внутри, но он не комментирует это.
Внутри меня сначала поражает запах. Это запах моего детства. Запах моей матери, ее свечей янки и средства для мытья деревянных полов, которым она часто пользуется, но это новый аромат. Аромат печали. Не той печали, с которой мы росли. Он совсем другой. Он еще более одинокий. Я иду за папой на кухню и стараюсь не смотреть по сторонам. Это не веселая прогулка по дорожке памяти. Это ради бизнеса. Это делается для получения ответов.
Ненавижу, когда мы входим на кухню, и я спотыкаюсь при виде матери. Она сидит за столом и выглядит совсем измученной. Если я думала, что мой отец плохо выглядит, Моника его победила. Мой отец прочищает горло, привлекая ее внимание, и когда ее взгляд падает на меня, ее глаза расширяются. Краска отходит от ее лица, и она внезапно отталкивается от стола, обходя его так быстро, что у меня нет времени обдумать, что она сделает дальше.
Она обхватывает меня руками и крепко обнимает. Все мое тело сжимается, напрягаясь от вторжения в личное пространство. Она, должно быть, замечает, что я не отвечаю взаимностью, потому что медленно отпускает меня и делает осторожный шаг назад. На ее лице написано чувство вины. Это видно по тонкому блеску слез, мерцающих в ее глазах.
Она шмыгает носом, глядя на мужа.
— Я понятия не имела, что ты приедешь. Я даже не знала, что ты здесь…
Я мрачно смеюсь.
— Ох, я уверена, что ты не знала.
Она закрывает рот и отшатывается, будто я дала ей пощечину. Тот факт, что они оба добровольно сплавили меня в психиатрическую больницу, это слон в комнате, о котором никто не хочет говорить.
— Я здесь не для того, чтобы наверстывать упущенное или для чего, по-вашему, этот визит. Я здесь за ответами. Не знаю, почему я ожидаю, что кто-то из вас скажет мне правду. Это определенно не сильная сторона вас.
— Дорогая, мы никогда не хотели сделать тебе больно, — голос моей мамы дрожит. — Мы хотели тебе помочь. Ты действовала…
Мой отец обрывает ее, бросая на нее уничтожающий взгляд.
— Все это не имеет значения. Давайте просто сядем и поговорим. Спроси нас о том, что тебе нужно.
Наступает тишина, когда мы садимся. Мой взгляд мечется между ними в попытке понять, как спросить то, что мне нужно, не звуча для них еще более безумно.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
— Мэдисон действительно улетала в Италию по программе обмена студентов?
Мои родители переглядываются друг с другом.
— Да, ты знаешь что... — начинает говорить моя мать, бросая на меня взгляд, который
говорит: «ты с ума сошла? Почему спрашиваешь об этом?»
— Нет, — вздыхает отец.
Каждый мускул в моем теле напрягается. У меня пересыхает во рту, когда я играю с реальностью следующих слов на языке.
— Где тогда она была?
Мама бросает на отца умоляющий взгляд, и впервые за все время отец смотрит на меня с сожалением.
— Она была в Эверморе, в больнице Святой Марии.
Я открываю рот, но сжимаю зубы, когда чувствую, что мой подбородок дрожит, потому что я знаю, что будет дальше. Думаю, я поняла это в первый момент, когда увидела Аву. Я напрягаюсь.
— Зачем она отправилась в больницу Святой Марии? Зачем лгать всем в школе и в городке о том, где она была?
Слеза скатывается по щеке моей мамы, и она смотрит на стол.
— Потому что твоя сестра была беременна. И... — она задыхается, прижимая тыльную сторону ладони ко рту, чтобы не разрыдаться. — Обстоятельства, при которых она забеременела... мы не могли допустить, чтобы это стало известно. Так что, мы отправили ее в больницу Святой Марии.
Тошнота закручивается у меня в животе.
— И что было дальше?
— Она родила, а затем вернулась домой.
Я прикусываю язык, пока не чувствую вкус крови. Мне хочется кричать. Хочется ненавидеть их, всех их, за то, что они скрывали от меня такой большой секрет.
— И вместо того, чтобы сказать мне, вы,, солгали. Вы, скрыли это и заставили ее избавиться от ребенка, ради спасения собственных задниц. Всю мою жизнь вы оба заставляли меня чувствовать, что проблема во мне. Все, что я делала, я старалась быть лучше. Быть звездным ребенком, каким вы всегда ее считали. Я каждый день ненавидела себя за то, что никогда не была достаточно хороша.
— Ты была достаточно хороша, — плачет мама.
— Очевидно, черт, нет! — я провожу рукой под глазами, на секунду успокаиваясь. — Что случилось с ребенком?
Их брови опускаются.
— Каким ребенком?
Я начинаю волноваться.
— С ребёнком, которого она родила. Что случилось?
— Сестры в больнице Святой Марии забрали ребенка к себе. Несколько лет спустя детская организация взяла на себя заботу о детях в приюте, прежде чем он закрылся. Каждый ребенок был отправлен в другую часть штата. В любое место, где была комната или семья, которая хотела их.
Мои ногти впиваются в ладони, боль пронзает кожу.
— И вам ни разу не пришло в голову узнать о ребенке? Узнать, кто ваш внук?
Они оба отворачиваются, на их лицах написано чувство вины.
— Мы задавались вопросом. Но нет, мы никогда не предпринимали действий.
Я смотрю на них, позволяя тишине повиснуть, между нами. Часть меня хочет рассказать им все, особенно о том, как я впервые встретила Аву. О том, как она вошла в мою жизнь. Как Баз сделал так, что теперь я могу называть ее своей. Но по какой-то причине я ничего не говорю. Я сижу и смотрю на них прищуренными глазами, осуждая за все прошлые ошибки. Некоторые люди не созданы для того, чтобы иметь детей и заботиться о них по таким причинам, как бедность, злоупотребление наркотиками и неспособность любить. Причины моих родителей не были ни одной из вышеперечисленных, но в глубине души я знаю, что они никогда не должны были становиться родителями. Они облажались с нами по-королевски. Наша семья так разбита, что не подлежит восстановлению.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
— Мне так жаль, что мы тебе не сказали.
Я усмехаюсь.
— Да. Мне тоже.
Папа кивает в сторону подъездной дорожки за окном.
— Ты можешь пригласить его войти. Я видел фотографии в новостях. Знаю, что вы двое вместе. Вот почему я передал ему опекунство. Потому что, то, как он смотрел на тебя на каждой фотографии, каждый отец хочет этого для своей дочери.
