Замок щелкнул. Жена повернула ключ, но отворить не потрудилась. Это было новое унижение. Тренев рванул дверь и вошел, бледный от бешенства, не помня себя.
Жена стояла у туалета и холодно, чужими глазами смотрела на него.
— Ну, что вам угодно? — спросила она.
— Вы?.. Чего ты заперлась?.. Что это такое, наконец!.. Чего ты все злишься, ради Бога!.. Ведь это ужасно!
Она холодно отвернулась и взялась за книгу, неудобно пристроив ее на углу туалетного столика.
— Ну, скажи же… чего тебе надо от меня? — мучительно завопил Тренев.
Она, не оборачиваясь, пожала плечами.
Тренев посмотрел на эти круглые мягкие плечи, на пышную прическу, и вся она показалась ему вдруг ненавистной до того, что захотелось со всего размаха ударить ее по голове.
— Скажи, я тебя прошу, наконец!.. Что там… какие-то пустяки… Что же ты молчишь, проклятая! — простонал Тренев и схватился за голову.
— Что тебе от меня нужно? — повторила она с ненавистью.
Этот нелепый вопрос на вопрос как бы замутил мозг Тренева. С минуту он судорожно глотал воздух и выпученными глазами смотрел на нее. Она, как будто совершенно спокойно, опять начала читать.
Вдруг Тренев с силой вырвал у нее книгу… Она испуганно отшатнулась и побледнела. На мгновение в ее лице мелькнуло жалкое, замученное, непонимающее выражение, но, увидя его лицо, она сейчас же ожесточилась, и страх сменился выражением дикой презрительной ненависти.
— Что за хамство… отдай мою книгу! — холодно сказала она.
Тренев нелепо прижимал книгу к груди и дико вращал глазами. Он был жалок и смешон, сам понимал это, но уже не владел собою.
— Идиот! — сквозь зубы пробормотала она, деланно засмеялась и пошла к двери.
И вот в эту минуту случилось то ужасное, чего боялся всегда Тренев: это безжалостное движение, этот смех, когда он так страдал, когда всем существом своим молил, чтобы она опомнилась и пожалела его, заволокли бешенством сознание Тренева.
Он дал ей подойти к двери, все еще держа книгу, весь дрожа и задыхаясь. Но как только она равнодушно взялась за ручку двери и он понял, что она уйдет в детскую под защиту прислуги, при которой он не решится говорить, а он останется один со своими муками, Тренев швырнул книгу, догнал ее, хотел обнять, сжать изо всей силы, чтобы силой объятия заставить покориться, и вдруг в полубеспамятстве, с отчаянием и мучительным кошмарным наслаждением ударил ее кулаком в спину.
— А! — коротко вскрикнула она и, как сломленная, повалилась назад, тщетно хватая руками воздух.
Мгновенно какой-то скверный туман слетел с мозга Тренева.
«Что я сделал!» — с диким отчаянием и ужасом пронеслось у него в голове.
Он увидел ее совершенно синее, невероятно изменившееся лицо, с выпученными от боли глазами и какой-то страшной черной дырой вместо рта.
«Убил!»
— Катя, Катя, прости!.. Прости! — закричал и заплакал он в невыносимом порыве жалости, отчаяния, стыда и любви, подхватывая ее падающее тело.
И вдруг она вся изогнулась, как кошка, лицо ее потеряло все человеческое, глаза округлились и потемнели, слюна потекла изо рта… молча, глядя ему прямо в глаза, она обеими руками вцепилась ему в волосы, кусаясь и царапаясь, вырываясь и не выпуская его, с диким и жалким визгом.
Треневу показалось, что он сошел с ума, и он понял, что на этот раз случилось нечто непоправимое, что все кончено навсегда.
Та же странная противная слабость, которую он почувствовал утром, охватила его, но на этот раз это было уже что-то кошмарное.
Дико и мгновенно пролетела у него мысль, что сейчас он случайно увидит под рукой бритву, и в ту же секунду увидел ее на туалетном столике.
Пронзительный крик еще долетел до него. Мучительно сладкое, совершенно безумное чувство мести охватило его, и, видя протянутые руки жены, видя ужас в ее округленных умоляющих глазах, он схватил бритву и бешено полоснул себя по горлу.
«Так вот же тебе… вот!» — пронеслось у него в голове, и сейчас же со страшной отчетливостью он понял, что сделал, что это непоправимо, что это — смерть!
«Катечка, я не хотел… Катечка!» — показалось ему, что он закричал, но на самом деле только захрипел и медленно повалился на пол, стягивая за собой с грохотом посыпавшиеся безделушки, флакончики и коробочки с туалетного столика.
Почему ножки стула очутились возле его лица, он уже не понял, но еще судорожно цеплялся за них, силясь встать, захлебываясь кровью и с невыразимым ужасом глядя в глаза жене, силившейся руками зажать страшную рану.
Какая-то черно-желтая тьма надвинулась ему на глаза.
— Катечка! — в неисходном отчаянии прокричал он, уже не слышно ни для кого из живых, оттуда, из-за порога смерти.
XXVI
Михайлов не заметил, был ли дождь, был ли ветер, встречал ли он кого-нибудь дорогой, когда бежал домой. У него только осталось смутное впечатление сырости, темноты, мелькающих где-то далеко огоньков и шум в ушах. Он был в состоянии человека, вокруг которого в страшной катастрофе рушилось все, и он один выскочил, оглушенный, засыпанный, ополоумевший. И все это было как-то бледно, точно у человека, пережившего землетрясение в мирном городе, на рассвете, когда еще не светло и уже не темно, когда все валящееся, разрушающееся кругом кажется кошмарно-призрачным. Это был ужас, но ужас бледный и больной, как бред с открытыми глазами.
Добежал он от квартиры доктора Арнольди, должно быть, очень скоро и вряд ли не в самом деле бежал всю дорогу, потому что страшно запыхался и чувствовал, что сердце колотится в груди, как молот.
Несколько пришел в себя он только на крыльце своего дома и вдруг остановился в изумлении: в неплотно закрытый ставень тускло светилась щель. Кто-то был у него.
Первая мысль была о Нелли, и так сильна, что Михайлов пошатнулся и остановился на крыльце. Несколько мгновений он собирался с мыслями и старался понять, безумно ли рад ее возвращению или испуган им?.. Но в душе его был такой хаос, что Михайлов не мог понять самого себя, и ему было страшно открыть дверь. Очень туманно, совсем бесформенно, мелькнула у него даже совсем сумасшедшая мысль, что Нелли вернулась, чтобы покончить с собою у него. Он успел почувствовать, что если увидит ее труп, то сойдет с ума… И вдруг, с животным ужасом, бешено рванув дверь, бросился в комнату.
В огромной мастерской было почти темно; только за большим полотном виднелся свет, и громадная тень, сидящего там, у лампочки, человека, неподвижно ложилась на стену, перегибаясь на потолок.
При стуке отворившейся двери, тень всколыхнулась и замерла, должно быть человек, сидевший там, повернул голову, но не встал.
Почему-то очень тихо, почти на цыпочках Михайлов прошел через комнату и заглянул за темное полотно, в освещенный угол. Там у него были свалены старые картины, подрамками наружу, трубки колета, пыльные цветные драпировки и разный хлам; там же стоял табурет, на котором всегда была маленькая кухонная лампочка, зажигавшаяся только тогда, когда надо было что-нибудь найти в этой свалке.
Теперь эта лампочка, с закопченным, узким стеклом, горела, а возле, на другом табурете сидел человек в красной рубахе, с черной всклокоченной головой и черными, воспаленными глазами, исподлобья смотревшими на Михайлова.
— Арбузов! — с непонятным потрясением во всем существе вскрикнул Михайлов.
Арбузов не отозвался ни единым звуком, даже не пошевельнулся и продолжал мрачно и как будто подстерегая смотреть на него блестящими, странными глазами.
И Михайлов вдруг замолчал. Несколько минут они рассматривали друг друга, и в этом молчании медленно сползла маска их обычных отношений. Михайлов вдруг понял, что Арбузов пришел не спроста, что он таит какую-то страшную мысль.
Именно в этот вечер, когда Михайлов увидел себя на пороге двери, открывшейся в черную пустоту, это неожиданное появление Арбузова, с настоящим откровенным и страшным лицом, показалось ему как бы последним ударом, и после этого он уже не ясно сознавал свои поступки, точно подпав под власть нелепого и ужасного кошмара.
Одну минуту ему даже показалось будто это вовсе и не Арбузов, и он невольно провел рукой по глазам, словно прогоняя призрак.
Арбузов не шевелился, и сидя у лампочки, на очень низком табурете, исподлобья рассматривал его. Было в его неудобной скорченной позе что-то звериное, и если бы Михайлов в эту минуту мог что-нибудь соображать, он подумал бы, что Арбузов пришел убить его. Не мысль, а лишь смутное ощущение этой мысли мелькнуло у него. Михайлов вдруг бледно улыбнулся и спросил:
— Ты давно здесь?
Арбузов не отвечал, и глядел по прежнему.
Михайлов ступил шаг и вдруг почувствовал, что ужас переходит в слепое дрожащее бешенство, как у человека в присутствии ядовитого гада.
— Что тебе надо ? — крикнул он.
