71* См. превосходное детальное исследование у Poidevin, Les relations economiques et financieres entre la France et l'Allemagne de 1898 a 1914, которое датирует окончательное угасание аполитично-рыночного подхода в предоставлении кредитов 1911 годом.
72* Paul Allard, процитированный у Noel-Baker, The Private Manufacture of Armaments, 1:57.
73* Francois Crouzet, «Recherches sur la production d'armaments en France, 1815-1913», Revue historique 251 (1974): 50. Alan S. Milward and S. B. Saul, The Development of the Economies of Continental Europe, 1850-1914 (London, 1977), pp. 79, 86-89, отмечают важность вооружений во французской металлургической экспансии непосредственно перед Первой мировой войной.
74* См. подробности у Donald W. Mitchell, History of the Modern American Navy from 1883 through Pearl Harbor (London, 1947).
75* См. меморандум Кабинета, приведенный у Kenneth Bourne, The Foreign Policy of Victorian Britain, 1830-1902 (Oxford, 1970), p. 461.
76* Ясная и, по моему мнению, справедливая оценка германской флотской программы предлагается Volker R. Berghahn, Die Tirpitzplan: Genesis und Verfall einer innerpolitischen Krisenstrategie unter Wilhelm ii (Dusseldorf, 1997). Бергхан также опубликовал резюме своих взглядов у Geoffrey Best and Anthony Wheatcroft, eds.,War, Econamy and the Military mind (London, 1976), pp. 61-88. Holger H. Herwig «Luxury Fleet»: The Imperial German Navy, 1888 -1918 (London, 1980) представляет прекрасный обзор технической стороны германского флотского управления.
77* Идея о том, что германская флотская программа являлась отражением внутренних политических напряжений, была впервые предложена Eckhardt Kehr, Schlachtflottenbau und Parteipolitik, 1894- 1901 (Berlin, 1930). Преданные анафеме при нацистском режиме идеи Кера после Второй мировой войны стали нормой для германских историков. Однако, как мне видится, в своем отходе от идеалистических традиций предыдущего периода германская историческая наука ударилась в другую крайность, выпячивая интересы сторон более, нежели они того заслуживали. Вера в то, что национальные величие и благосостояние могут быть достигнуты лишь путем военных побед, значительно сузила возможность выбора европейских государств в предшествовавший 1914 году период. Когда к этой идее присоединились финансовые интересы, смесь стала поистине гремучей. В то же время идея продолжала жить своей полусамостоятельной жизнью и стала оказывать воздействие на поведение миллионов германцев, не имевших четкой или непосредственной личной заинтересованности в строительстве мощного флота. Jonathan Steinberg, Yesterday's Deterrent: Tirpitz and the Birth of the German Battle Fleet (New York, 1965) выделяет преднамеренное манипулирование общественным мнением в большей мере, нежели другие германские историки. В то же время он уделяет большее значение факторам экономических интересов и финансовой рациональности – по моему мнению, истинность их подтверждается обстоятельствами.
78* Kehr, Schlachtflottenbau und Parteipolitik, p. 101. См. Wilhelm Diest, Flottenpo- litik und Flottenpropaganda: Das Nachrichtenbureau des Reichsmarineamptes, 1897 – 1914 (Stuttgart, 1976).
79* Fritz Fischer, War of Illusion: German Policies from 1911 to 1914 (London 1975), pp. 116 ff. См. интересный анализ стоявшей перед германской армией дилем мы у Bernd F. Schulte, Die deutsche Armee, 1900 -1914, zwischen Beharren und Verandern (University of Hamburg dissertation, 1976).
80* Относительно плана Шлиффена см. Gerhard Ritter, The Schliffen Plan: Critique of a Myth (London, 1958).
81* Gordon A. Craig, The Politics of the Prussian Army (New York, 1964), pp. 193-216.
ГЛАВА 9
МИРОВЫЕ ВОЙНЫ ХХ ВЕКА
В наиболее урбанизированных странах Европы в августе 1914 г. люди с радостью пошли на войну. Почти каждый считал, что сражения продлятся лишь несколько недель. В ожидании решающих битв граничащий с истерией боевой пыл ослепил сознание германского, французского и британского обществ. Сменившее его разочарование было не менее глубоким – и тем не менее, несмотря на четыре долгих кошмарных года ежедневных бесконечных списков убитых в газетах и тупикового противостояния на Западном фронте, воля к продолжению войны оказалась сильнее.
Остается лишь догадываться о причинах столь странного поведения. Определенное отношение к вышесказанному имеет укоренившийся в образовательной системе культ героизма с его акцентом на патриотизме и воспевавших ратный труд классиков. В предшествовавшем Первой мировой войне десятилетии не меньшей была и роль классовой борьбы во всех ведущих государствах Европы. Испытываемые по отношению к соседям чужестранным страх и ненависть позволяли избавить потенциальных солдат от аналогичных чувств к соседям непосредственным – опыт, убедительно подтвержденный как применительно к социалистам и пролетариям, так и в отношении класса имущих. Вероятно, многочисленные и разнообразные психологические подвижки, вызванные переходом от сельского уклада жизни к городскому, также нашли свое воплощение в оргии патриотизма и милитаризма 1914 г. Значительно меньший энтузиазм населения восточноевропейских стран относительно начала войны является подтверждением вышеприведенного факта – ведь процесс урбанизации затронул значительно меньшую часть населения этих государств, а крестьянское большинство все еще следовало традиционному укладу. Однако, несмотря на все усилия,( 1*) попытки объяснить феномен Первой мировой войны остаются слишком сложными для восприятия. Прошедшие войну люди оказались попросту неспособны уместить случившееся и пережитое в любые рамки дотоле известного опыта. Вскружившие миллионы голов мечты о славе развеялись от чувства ужаса и беспомощности в безысходной траншейной войне, месяц за месяцем неумолимо перемалывавшей людские массы. Всплеск вильсонианской и ленинской риторик в 1917 г. лишь подчеркнул уникальность, исключительность и беспрецедентность этой борьбы. Воцарившееся повсюду настроение ожидания конца света по завершении войны быстро сменилось столь же сильным неприятием всего, связанного с кровопролитием. Большинство тех, кому удалось выжить, действовали по убеждению, что произошедшее в 1914- 1918 гг. было атавистическим искажением норм цивилизованной жизни.
Однако даже если мы возьмем за основу современное суждение и согласимся с тем, что Первая мировая война была подобием Армагеддона, внезапным и жестоким образом положившего конец целой эпохе европейской и всемирной истории, то по прошествии стольких десятилетий становится ясным – Великая война также ознаменовала наступление новой эры в мировой истории, эры, в которой мы все еще барахтаемся в наших 1980-х. Отсюда следует неприменимость рассмотрения уместности Первой мировой войны как беспрецедентной катастрофы, оборвавшей естественный ход исторического развития. По крайней мере, Вторая мировая война доказала, что 1914- 1918 гг. не были уникальным событием. По мере того как 1945 г. все более отдаляется от нас, теряя первичность в восприятии современного общества, становится возможным рассмотреть два великих вооруженных столкновения XX в. в более безболезненной перспективе.
БАЛАНС СИЛ И ДЕМОГРАФИЯ В ПЕРВОЙ И ВТОРОЙ МИРОВЫХ ВОЙНАХ
Особенно многообещающими видятся три нижеследующих подхода. Во-первых, все войны следует рассматривать в качестве попыток внесения изменений в баланс силовой политики в системе соперничающих государств. Разумеется, метод, которым государства-союзники противодействовали германской мощи в Первой и Второй мировых войнах, полностью соответствует основополагающим составным двух более ранних эпизодов европейской истории. Речь идет о двух этапах войны, целью которой было обуздание мощи державы Габсбургов в 1567 -1609 и 1618- 1648 гг., а также о более масштабной войне, предотвратившей господство Франции на континенте в 1689- 1714 и 1793-1815 гг. Так же, как и в 1914-1918 и 1939- 1945 гг., в каждом из вышеперечисленных примеров коалиция стран выступала против государства, вплотную подошедшего к обретению гегемонии на европейском пространстве. Точно так же взаимно противоречащие интересы, взаимное недоверие и радикальные отличия в идеологии внутри коалиции не помешали союзникам одержать победу настолько полную, чтобы позволить себе роскошь перессориться между собой после окончания войны( 2*) .
В предшествовавшие столетия воины и подданные не имели права вмешиваться в расчеты правителем баланса сил. Однако в ходе двух мировых войн XX в. от граждан и военнослужащих каждой из противоборствующих сторон и каждого воюющего государства ожидалась вера в цели, явно противоречащие подобным расчетам, долженствующим служить надежным компасом в государственных делах. Переносить страдания и умирать за поддержание баланса сил, который сделал возможным (и даже спровоцировал) войну, было совершенно неприемлемым для всех сражавшихся. По идеологическим или иным причинам государственные деятели также раз за разом предпринимали действия, противоречащие принципам силовой политики( 3*) .
Даже если государственные деятели, граждане и солдаты верили в сказанное ими о порочном и неприемлемом характере политики баланса сил, поведение правительств и перемены в общественном мнении еще вполне вписывались в неизбежную геометрию расклада сил. Само существование суверенных государств позволяет предположить, что когда одно из них становится достаточно сильным, чтобы угрожать независимости остальных, то все способствующее поощрению силовых шагов в отношении потенциального гегемона обретает самые благоприятные условия в считающих себя подверженными опасности странах. В подобной обстановке быстрая смена настроений и симпатий общества не только возможна, но и происходит в действительности за несколько месяцев и даже недель, приводя к созданию и распаду союзов и коалиций. Противоречащие интересы и несовместимые идеалы выходили на передний план лишь при условии отсутствия провоцирующих проведение политики баланса сил внешних угроз. Подобное утверждение уместно применительно к Соединенным Штатам и Советскому Союзу в период между двумя мировыми войнами – слабость Германии поощрила их на намеренное отступление от силовой политики. Обе державы замкнулись в собственных границах, чтобы блюсти чистоту своих политических догм.
