– Огнетушители перевесили, лом и топор нашли… Теперь все упирается в эту злосчастную лестницу. Ее и снести нельзя, поскольку здание представляет собой музейную ценность, любая перепланировка внутри него строго запрещена, и оставлять невозможно: пожарные санкции на рабочее состояние не дадут…
– Поставим, вероятно, решетки с обеих сторон, повесим замки. В случае чего, разумеется, не дай бог, учащиеся побегут не на улицу, куда эта лестница и ведет, а через три длинных зала – к парадному входу. Там, пока добежишь, без всякого пожара умрешь.
– Что ж это так?
Теперь пожимает плечами Борис.
– На воду дуют. Альманах – пятьсот экземпляров. Кто его будет читать?..
Нет, спать, как раньше, не получается. Метастазы шизофренических бредней обнаруживаются то здесь, то там. Жизнь начинает ныть, как распухающий зуб: дергает, отпускает на какое-то время, снова – болезненно дергает.
Лекарств от этого нет.
Аля в панике сообщает, что у нее вдруг отклонили проект. Основания: не соблюдены требования по сохранению исторического облика здания. Так, во всяком случае, гласит официальный ответ. Но в действительности, как объяснила Аделаиде ее подруга, этот участок, расположенный, к сожалению, в центре города, оказался для них слишком хорош: его хотят передать другой фирме, которую прикрывает кто-то в администрации на самом верху. Подруга Аделаиды не виновата. Решение принималось там, куда ей доступа нет. И оспаривать его она тоже не может: существует субординация, которая обсуждению не подлежит. Ей приказывают – она безоговорочно исполняет. А не будет безоговорочно исполнять – что ж, найдут на это место другого.
В общем, никак.
Все застопорилось буквально в момент.
Дал сбой слаженный механизм, работавший много лет.
Аделаида, по словам Али, в бешенстве: клянется, что своими руками передушит их всех. Что они себе позволяют! Для них хоть какие-нибудь законы есть?
Никого она, конечно, не передушит. Дева-воительница бессильна против танковых войск. Костяные стрелы ее не пробьют броню. Голыми руками металлическую башню не сковырнешь.
Существует отвага.
Но существует и серая, обволакивающая, удушливая магия бюрократии.
Что сильней?
Аля чрезвычайно расстроена. Ей кажется, что она сделала по-настоящему красивый проект. Хотя не исключено, полагает она, что этот проект в скором времени будет все-таки осуществлен – правда, уже под другим именем, другим архитектурным бюро, когда тот же блок документов будет утвержден для другого юридического лица.
– А как же авторские права?
Аля смотрит на меня с недоуменной тоской.
Какие права?
Взрослый же человек.
О чем ты говоришь?
Однако самое неприятное в этой ситуации то, что мгновенно приостанавливается заключение следующих договоров. Заказчики, естественно, насторожились. Нам ведь с такой охотой платили вовсе не за красивое художественное исполнение, не за картинку, не за творческий стиль, а за то, что документы, поданные под нашим грифом, двигались по инстанциям без проблем.
Нет проблем – значит, есть выгодные заказы.
Появились проблемы – заказов, соответственно, нет.
– А как ваш главный клиент?
Аля отвечает, что Заказчик, тот самый, который с заглавной буквы, конечно, в восторг не пришел. Мало того, что он за данный проект уже заплатил, но теперь, насколько можно судить, подвисает весь его стратегический план: ему ведь не отдельное здание требовалось, а целая сеть. Хорошо еще, что не ставит вопрос о возврате денег: договор ведь нарушен, хотя формально и не по нашей вине. С другой стороны, конечно, как посмотреть…
– Кстати, он опять сделал мне предложение.
– И что ты ему ответила? – вскользь, как бы между прочим, интересуюсь я.
Аля удрученно молчит.
– Что ты ему ответила?! – я кричу так, что на нас оборачиваются.
Сердце у меня делает сбой.
Аля вздрагивает и пропускает шаг.
– Не кричи, – спокойно через пару секунд говорит она. – Зачем так кричать? Я ему ответила, что подумаю.
– А на самом деле?
– И на самом деле – подумаю…
Мы расстаемся с ней на середине Невского. Ее подхватывает толпа и многорядным торопливым потоком уносит через переход. Я еще минут десять иду в сторону Адмиралтейства. Непонятно зачем – мне вовсе не нужно туда идти.
Голова у меня пустая.
Расплывается и подрагивает в глазах светлый мартовский день.
Я не представляю, что делать.
Я вознес бы молитву всем в мире богам, но я знаю, что они меня не услышат.
Тем не менее какие-то действия я все же предпринимаю. Я звоню своему издателю и спрашиваю, не найдется ли у них работы для грамотного и толкового человека?
Безразлично какой.
Мне все равно.
– Сделаю качественно и в срок. Это тебя может не волновать.
Вопрос, видимо, непростой. Издатель надолго задумывается, как-то покряхтывает, немного сопит, листает, судя по звукам, редакционный блокнот, а затем, исполненный размышлений, ответствует, что ему надо бы посоветоваться с народом.
Пока он советуется, трубку берет Ольга Андреевна и гораздо бодрее, правда, несколько снисходительным тоном, извещает меня, что они с Максимом (Максимчиком, как она говорит), только что ездили отдыхать на Канарские острова. Ну – океан, пальмы везде, на пляже – черный песок, загорели за десять дней так, что стали похожи на дикарей. В общем, приходите на нас посмотреть…
Настроение у меня от этого не улучшается.
Ни на что я, по-видимому, не гожусь.
Вот и Ольгу Андреевну на Канарские острова повез Максим, а не я.
И, кстати, на гонорары по переводам у них денег нет, а вот слетать на Лас-Пальмос, позагорать на черном песке – это пожалуйста.
Так для кого кризис?
Конечно, он не для всех.
Наконец, издатель, снова взяв трубку, сообщает, что появилась у них некая мысль. Они сейчас готовят к печати детектив одного популярного автора, так вот не возьмусь ли я немного отредактировать данный продукт: убрать явные ляпы, стилистические погрешности, что-то, быть может, подразвернуть, что-то подсократить, спрямить диалоги, сделать поэнергичней финал – в общем, придать этому опусу грамотный литературный дизайн.
– Расценки здесь не так чтобы очень, но и работа тоже – пятнами не пойдешь. Сделай сначала пару главок для образца. Ты главное – не напрягайся…
Через полчаса у меня на экране появляется текст. К вечеру я его просматриваю и впадаю в некоторое остолбенение. Бог с ним, с сюжетом, хотя он тоже заслуживает внимания: девушка, скромный библиотекарь, прогуливалась перед домом с собачкой, та испугалась чего-то, рванулась – и, вот тебе раз, опрокинула какого-то прохожего в лужу, оказалось, что прохожий этот французский миллионер, тут же ее полюбил, сделал предложение, увез прямо из лужи в Париж, главное – через полгода умер и оставил в наследство ей сто миллионов евр. Ну, она купила себе особнячок в Москве и, по-видимому от скуки, занялась расследованием криминала. В общем, все точно как в жизни. Тем, видимо, и берет. Читатель ведь хочет видеть в романе себя. Так что претензий к сюжету я не имею. Но настоящую оторопь у меня вызывает язык. Ладно, что авторесса не знает разницы между «неглиже» и «дезабилье», в конце концов, это мало кто может сейчас объяснить (правда, добавлю, если не знаешь – зачем и писать?), но к тому же упорно выстраивает собственный метафорический ряд: она «гуляет собаку», «думает головой», выясняет время от времени «энтомологию слова», про себя сообщает гордо: «Я – дегенератор идей», а в минуты напряженных философских рефлексий заключает, что «такова се ля ви». Причем это не ирония, хотя некоторые потуги в этом отношении у авторессы, несомненно, имеются, – нет, она, видимо, искренне убеждена, что писать надо именно так. У меня даже появляется вдохновение. Я засучиваю рукава и врубаюсь в зубодробительный словесный массив. Мне уже не раз приходилось иметь дело с рыхлыми подстрочниками переводов, и я представляю, как из косноязычного бормотания сделать нормальный текст.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
