в Москву.
— Было ли тебе ведомо, царица Ирина, что твой братец вступил в первопрестольную под звоны всех колоколов...
— Сие мы слышали, — нетерпеливо перебила Ирина. — Что дале?
— А встретили его верноподданные хлебом и солью, золотыми и серебряными кубками, соболями да жемчугами. А он не хотел взять ничего и токмо взял хлеб и сказал: «Мне приятнее видеть богатство в руках народа, а не в казне». Да было потом так: духовенство же, бояре, служилые люди с хоругвями церкви и отечества вошли в Кремль и в Успенском соборе отпели молебен, и боголюбец патриарх Иов сказал: «Славим тебя, Господи, ибо ты не презрел нашего моления, услышал вопль и рыдания христиан, преломил их скорбь на веселье и даровал им царя, кого мы денно и нощно просили у тебя со слезами».
Каждый раз рассказы отца Антония вызывали у Ирины слёзы умиления и радости. Ей хотелось увидеть Бориса в новом обличии, посмотреть, не загордился ли, не намерен ли удалиться от народа.
— Да в первый день царь-батюшка Борис недолго был в Кремле, — продолжал свой рассказ отец Антоний. — Он токмо излил благодарность за своё избрание двум виновникам его величания. В храме святого Михаила он пал ниц перед гробом Иоанна Васильевича да перед гробом Фёдора Иоанновича. А потом государь молился над прахом Ивана Калиты и Дмитрия Донского, великих князей всея Руси, прося их быть пособниками в делах царства. — Антоний замолчал.
— Говори, отче, — попросила Ирина.
Но Антоний только хитренько глянул на царицу и, прикрыв глаза, тихо сказал:
— А дале была тайная беседа с патриархом Иовом за стенами Чудова монастыря. И что там говорено, токмо Господу Богу ведомо, а как узнаешь, то тебе, светлейшая, в радость будет.
— Выходит, знаешь, плут, о чём тайно беседовали, — улыбнулась Ирина.
Отцу Антонию сие и надобно было, чтобы царица печали забыла.
— Чего уж Бога гневить, ведаю, — признался Антоний. — А говорили они с владыкой о том, что твой братец не может тебя оставить до светлого Воскресения в одиночестве и возвратится в монастырь.
Ирина вначале обрадовалась известию, а потом и опечалилась: что-то неразгаданное оставалось в поступке брата. И трудно сказать, были ли ответом на загадочное поведение Бориса его дела в Новодевичьем монастыре, когда он вернулся в свою келью.
Борис Фёдорович прожил в стенах Новодевичьего монастыря полтора месяца. И всё это время был занят горячей деятельностью. Он распоряжался каменных дел мастерами, плотниками и другими мастеровыми, которые по его повелению возводили каменные палаты для Ирины. Брат сказал ей:
— Любезная сестрица, я не могу видеть, как ты ютишься в монашеской келье. Дозволь сделать тебе подарок.
— Дозволяю, любезный братец, — согласилась Ирина.
И палаты начали расти не по дням, а по часам. Борис и строитель-художник Конон Фёдоров днями не отходили от стройки. Да были возведены палаты дворцовые с залами, с трапезной, с церковью, которую назвали Амвросиевой.
Ирине была приятна забота Бориса, и палаты ей нравились, и церковь. Но вдвойне было приятнее ей видеть деятельного и оживлённого брата. И всё-таки её что-то постоянно угнетало, заставляло волноваться за его судьбу даже больше, нежели в пору, когда он отказывался стать царём. И отец Антоний за эти полтора месяца, пока Борис Фёдорович был озабочен делами стройки в монастыре, чуть ли не каждый день отлучался в Москву по «келарским делам». Ирина просила его собирать вести о том, как народ, как бояре, дворяне, служилые люди принимали присягу царю, с усердием ли целовали крест в верности Борису Годунову. И радоваться бы рассказам Антония:
— И всё сие было боголепно перед славною Владимирской иконой девы Марии, а то и у гроба святых митрополитов Ионы и Петра. Они клялись не изменять царю ни словом, ни делом, не умышлять на жизнь и здравие державное, не вредить ему ни ядовитыми зельями, ни чародейством.
— А что же ты не скажешь о Симеоне Бекбулатовиче, о его грешных происках? — допытывалась Ирина у Антония. — Сказано о нём в Соборной грамоте?
— Сказано, государыня. И не велено думать о возведении на престол бывшего великого князя Тверского Симеона Бекбулатовича или его сына. — Правда, Антоний не знал всей сути тайной беседы Иова и Бориса в Чудовом монастыре, поэтому и о Симеоне говорил туманно.
Но в тот день, когда Иов и Борис скрылись в Чудовом монастыре, у них был долгий и острый разговор о князе Тверском Симеоне. Тогда Годунов долго убеждал патриарха не писать в грамоте о Симеоне. И выходило, что Борис оставлял возможность Симеону при благоприятном случае подняться на престол. Иов, однако, был твёрд и настоял на том, чтобы записанное в Соборной грамоте его рукою, дошло до народа. А патриарх писал, чтобы никто не имел с Симеоном тайных сношений и переписки, чтобы доносили о всяких попытках заговоров и говорили об этом без жалости к друзьям и близким.
— Наша строгость от Господа Бога, — утверждал Иов, — мы не должны позволить людям сеять смуту в благодатное время. И пусть бояре, чиновники думные и посольские обяжут себя быть скромными в делах и тайнах государственных. Судиям не кривить душой в тяжбах, казначеям не корыститься царским достоянием, дьякам не лихоимствовать.
— И ещё запомни, сын мой: не противоборствуй тому, что делает церковь, — или наставлял или просил Бориса патриарх. — Все наши истины во благо державы и твоё. А девятого марта Собором мы будем просить Всевышнего, дабы снизошёл он возложить на тебя венец и порфиру. И установил на веки веков праздновать в России 21 февраля 1598 года от Рождества Христова день Борисова воцарения. И я просил Думу Земскую утвердить данную монарху присягу Соборной грамотой. И чтобы все чиновники не уклонялись ни от какой службы, не требовали ничего свыше достоинства родов и заслуги, всегда и во всём слушались указа государева и приговора боярского, чтобы не доводить государя до кручины. — Иов умолк и смотрел на Бориса Фёдоровича, ждал, что скажет в ответ.
А у того было что сказать. Он всё-таки супротивничал, «противоборствовал». И не столько патриарху и церкви — они всё разумно решали, — сколько Думе Земской, которая без его согласия сделала прибавление к избирательной грамоте. Оно, по мнению Бориса Фёдоровича, было в ущерб народу.
— Не кладите на мою душу грех перед Господом Богом сим прибавлением. Духу моему противны слова: «Всем ослушникам
