— Ты что тут делаешь? — крикнул Савушкин, продолжая идти.
— А ты что делаешь? — в свою очередь сиплым баском спросил парень. Ему было лет шестнадцать, не больше. Паренек запустил руку за борт перехваченного ремнем пиджака.
— Не дури! Вынь руку, — спокойно сказал Савушкин и подошел к нему вплотную.
Парень медленно вынул руку и сделал шаг назад. Савушкин смотрел на него спокойно и дружелюбно, а паренек с испугом в чуть сдвинутых косинкой глазах.
— Да не бойся, не бойся. Скажи-ка лучше, вон в той деревне немцы есть? — спросил Савушкин.
— Нет, — тихо ответил паренек и, спохватившись, поправился: — А может, и есть, не знаю.
— Сам откуда?
— Тутошний, — паренек неопределенно повел головой в сторону.
— Ну вот, а я нетутошний, пробираюсь домой в Минск, боюсь, как бы немцы не задержали.
— Давеча на дороге не ты на мотоцикле ехал? — спросил паренек.
— Нет. Я тоже видел его. — А откуда идешь?
— Бежал я с земляных работ у немцев.
— А-а… Это не вас давеча в Смоленск гнали?
— Нет. Нас еще в апреле мобилизовали.
Они присели рядом на мшистых купинках и понемногу разговорились.
— Весь народ с места посгоняли, всю жизнь покалечили, — серьезно, как взрослый, сказал паренек. — Никто теперь не знает, где его дом.
— Ты учился?
— А как же, семь классов кончил. В этом году собирался в техникум, ждал, когда брательник из армии вернется, да не дождался.
— Кем же ты хотел стать?
— Фельдшером.
— А кем стал теперь?
Паренек исподлобья посмотрел на Савушкина:
— Никем. Ловчу, как бы прожить, и все тут.
— Врешь.
— Ей-богу, правду говорю!
— Врешь, — рассмеялся Савушкин.
— Не, не вру, — упрямо сказал паренек, а сам улыбнулся.
— Эх ты, конспиратор! Как звать-то?
— Алексей.
Савушкин спросил, как ему поближе выйти на Оршу; Алексей начал объяснять, вдруг умолк на полуслове и стал смотреть в сторону деревни.
— Что ты там разглядел? — спросил Савушкин.
— Тихо! — приказал паренек, продолжая смотреть в сторону деревни. — Так и есть, полицай на велосипеде катит. Ну бывай здоров, мне надо тикать.
Паренек вскочил и, пригнувшись, побежал по кустам в лес.
Да, это ехал Никанор Решетов, направляясь на свидание с Савушкиным.
Велосипедист приближался. Савушкин уже видел точно, что это Решетов, видел болтавшийся у него на груди автомат. «Как же теперь быть? Парень ведь где-то поблизости…»
Савушкин встал, выбежал на дорогу и зашагал навстречу велосипедисту. Было видно, что Решетов его заметил. Он перестал крутить педали и медленно ехал, смотря по сторонам.
Они сошлись возле мостика. Решетов соскочил с велосипеда.
— Что случилось?
— Ничего страшного… — Савушкин рассказал о пареньке.
Решетов усмехнулся в желтые, прокуренные усы:
— Не косит он малость?
— Косит.
— Значит, Лешка Мухин — партизанский разведчик. Этот босяк мне стоит нервов. Он уже не раз предлагал командиру отряда ликвидировать меня. Тот запрещает, а почему — объяснить не может. — Решетов посмотрел в сторону леса. — Вот черт окаянный, ведь он где-нибудь тут прячется. Что же делать? — Он подумал и сказал: — Придется сделать так: я тебя задержал и веду к деревне Зыково, вон туда, а по дороге поговорим. Пошли.
Савушкин сходил за донесением и передал его Решетову. Разговаривать им, собственно, было не о чем, они могли уже и расстаться, но Савушкин видел, что Решетов чем-то удручен.
— Пройдемся все же, — сказал Решетов. — На случай, если Лешка за нами наблюдает.
И они пошли прямо через поле, удаляясь от леса. Савушкин шел на шаг впереди, как полагалось идти человеку, которого ведет полицай.
— Ты мою довоенную историю с лесником знаешь? — спросил Решетов.
— Знаю.
— А теперь так закрутилась у меня с ним веревочка, что не знаю, как ее и раскрутить. Свела нас судьба опять. Он, значит, полицай и подо мной ходит. Я думал, раз он был при советской власти такой законник, что за дохлую березку упек меня в тюрьму, значит, душа у него советская. А оказался сволочь из сволочей. Рвется, как волк, людей наших губить. Что ни день, приходит ко мне с доносом. Ведь он, гад, многое знает про всех в этой округе. Старается, понимаешь, и при этом все напоминает мне про березу и свое старание объясняет так, будто он хочет мне услужить и получить от меня прощение. В общем, по всем статьям надо его казнить к чертовой бабушке, а как это сделать, ума не приложу.
— Пристрелить с глазу на глаз, и делу конец, — сказал Савушкин.
— Командир отряда тоже такого мнения, но я против. Получается, вроде я отомщу ему, что он советские законы сохранял.
Савушкин удивленно взглянул на Решетова и сказал:
— Так пусть его казнят партизаны.
— Они месяц уже как охотятся на него, так он от них, как солнце от луны, ховается. Ну никак они его защучить не могут. В том-то и дело. Я думал, что ты его приголубишь, гада, а я тебе его, куда надо, приведу.
— Мне нельзя, — сказал Савушкин. — Мне начисто запрещено лезть в такие дела, а то я бы с удовольствием.
Некоторое время они шли молча.
— Ладно, давай расходиться… — вдруг сказал Решетов, остановившись. Он тяжело вздохнул. — Придется мне казнить его самому. Против души пойти. Другого способа, видно, не сыщешь. Ты свидетель, что мести за березу я не хотел, не думал даже. Ладно, так тому и быть. Ну всего!
Было уже темно, когда Савушкин на мотоцикле возвращался обратно. Всю дорогу он не мог отделаться от мыслей о своем связном. Золотой, честный человек! И как свято такие люди берегут свою чистоту в том аду, где им приходится теперь жить!..
Глава 36
Несмотря на то, что теперь добрую половину связи Марков осуществлял не по радио, работы у Гали Громовой не убавилось. Наоборот. Сама не выходя в эфир, она должна была по десять-двенадцать часов в сутки слушать другие рации, принимать и записывать радиограммы, адресуемые Маркову. А когда надо было по расписанию, сама выходила в эфир. Для этого она с передатчиком уходила каждый раз на новое резервное место, а самое ближайшее из них было в семи километрах от базы. Бывали дни и иногда подряд, когда поспать она могла урывками и не больше двух-трех часов. Марков видел, как она похудела, как обострились черты ее лица, понимал, что надо дать ей передышку, и даже подумывал о вызове второго радиста. Но если бы он сказал об этом Гале, она бы страшно обиделась и расценила это как обвинение ее в том, что она не справляется с обязанностями. И Марков до поры до времени молчал, стараясь только по возможности облегчить ей работу.
