– Ну, что, будем проверять гостиницы, чтобы выяснить, кто она такая? – спросил я.
– Нужно ли это? Даже если мы узнаем ее имя, какой нам от этого прок? Кроме того, для нас не желательно чтобы кто-то узнал о связи между Домом Святого Бартоломью и Гвадалахарой.
Я показал на монитор.
– Так что, значит, никто не сможет проследить досюда этот сигнал?
– А это не линейная связь. Это система «Радуга». Я пассивно считываю сигналы со всего земного шара, – Мендес выключил монитор. – Ты пойдешь на открытие? – как раз сегодня процесс гуманизации Инграма и Джефферсона должен был подойти к концу.
– Даже не знаю. Блейз не уверена, что меня стоит туда пускать. Мое отношение к Инграму осталось таким же неандертальским, как раньше.
– Интересно, почему? Он ведь всего лишь хотел убить твою подругу, а потом и тебя.
– Не говоря уже о том, что он уязвил мое мужское достоинство и стремился уничтожить Вселенную. Но мне так или иначе придется сегодня идти в клинику – они будут ковыряться в моей памяти. Вот и посмотрю заодно, что вышло из нашего чудо-парня.
– Расскажешь мне потом. Я останусь здесь, прослежу за монитором еще денек-другой, на случай, если «агент Одри Симон» вдруг вздумает вернуться.
Конечно, я не смогу ни о чем ему рассказать, потому что все, что касается Инграма, напрямую связано с тем участком памяти, который мне должны были подчистить. По крайней мере, как я это понимал. Ведь я не могу вспомнить о том, что он преследовал Амелию, не вспоминая при этом, из-за чего он это делал.
– Ну, все, пока! Желаю удачи. Надо бы тебе связаться с Марти – его генерал наверняка имеет доступ к спискам агентов ФБР.
– Мысль здравая, – Мендес встал. – Выпьешь со мной кофе?
– Нет спасибо. Хочу подольше побыть с Блейз. Мы ведь не знаем каким я стану завтра.
– Устрашающая перспектива. Но Марти клянется, что эта операция полностью обратима.
– И я ему верю.
Но Марти решился исполнить свой план, невзирая на то что при этом больше миллиарда людей может погибнуть или сойти с ума. Так что вряд ли для него имеет большое значение, сохранятся или потеряются навсегда мои воспоминания…
Женщина, которая назвалась Одри Симон – единоверцы из «Молота Господня» звали ее Гаврилой, – больше не вернулась в монастырь Святого Бартоломью. Одного раза ей вполне хватило – она узнала все, что нужно.
Больше суток она разбиралась в мозаике снимков, полученных по системе «Радуга», на которых мелькали голубые вездеход и автобус, – и наконец сумела проследить весь их путь от Северной Дакоты до Гвадалахары. Слава господу, последний снимок оказался самым удачным: на нем не было вездехода, зато голубой автобус мигал сигнальными фонарями, поворачивая налево, ко въезду в подземный гараж. Гаврила воспользовалась инфосканером, отыскала нужный адрес – и ничуть не Удивилась, когда оказалось, что по этому адресу находится частная клиника, где делают операции по вживлению имплантатов. Поистине, все сущее зло коренится в этих богомерзких штуках!
Генерал Блайсделл устроил для нее поездку в Гвадалахару, но Гавриле пришлось прождать целых шесть часов до прибытия экспресса. В Северной Дакоте не было подходящего спортивного магазина, где она могла бы пополнить запас зарядов, растраченных на вышибание дверей, – особых патронов дум-дум для «магнума», на которые не реагируют детекторы в аэропортах. А Гавриле не хотелось ехать в Гвадалахару с пустыми обоймами – возможно, ей придется силой пробивать себе дорогу к рыжеволосой профессорше. А может, и к Инграму.
* * *
Инграм и Джефферсон сидели рядом, одетые в голубые больничные пижамы. Сидели они на массивных стульях с прямыми высокими спинками, сделанных из дорогого темного тиса или красного дерева. Впрочем, сперва я даже не заметил, что эти стулья такие необычные. Первым делом мне бросилось в глаза безмятежное, умиротворенное выражение на лице Джефферсона, такое же, как, наверное, было у меня самого после подключения с Двадцатью. Лицо Инграма практически ничего не выражало, и обе его руки были пристегнуты наручниками к подлокотникам стула.
Комната была просторная, светлая, с голыми белыми стенами. Здесь стояло полукругом еще двадцать стульев, лицом к Джефферсону и Инграму. На самом деле это была операционная, и в стенах скрывались мониторы для проецирования рентгеновских снимков и позитронных томограмм.
Мы с Амелией заняли последние свободные стулья.
– Что это с Инграмом? – спросил я. – Неужели не сработало?
– Он просто отстранился, ушел в себя, – ответил Джефферсон. – Когда Инграм понял, что не сможет противостоять процессу, он впал в некую разновидность кататонии. И не вышел из этого состояния, даже когда мы его отключили.
– Возможно, он притворяется, – предупредила Амелия. Наверное, вспомнила происшествие в монастыре. – Выжидает, когда подвернется случай напасть.
– Поэтому мы и надели на него наручники, – откликнулся Марта. – Сейчас наш Инграм – очень темная лошадка.
– Он сейчас совсем в другом месте, – предположил Джефферсон. – Я в своей жизни подключался с большим количеством людей, чем все здесь собравшиеся, вместе взятые, и никогда раньше не сталкивался с подобным явлением. Человек не может мысленным усилием отключить разъем от имплантата, но с Инграмом произошло как раз нечто подобное. Он очень сильно поверил в то, что имплантат отключен.
– Значит, у гуманизации есть свои ограничения? – спросил я у Марти. – Процесс действует на всех, кроме законченных психопатов?
– Меня тоже когда-то так называли, – проронила Элли, спокойная и безмятежная, как всегда. – И эти люди были правы. – Она убила своего мужа и детей – облила бензином и подожгла. – Но на меня гуманизация подействовала, и я по-прежнему остаюсь такой, хотя прошло уже много лет. Без этого я просто сошла бы с ума. Вернее, осталась бы сумасшедшей.
– «Психопат» – слишком широкое определение, этим термином обозначают очень много самых разных состояний, – сказал доктор Джефферсон. – Инграм по-своему глубоко моральный человек, хотя неоднократно совершал поступки, которые любой из нас счел бы аморальными и даже вопиюще жестокими.
– Когда я с ним подключался, он отвечал на мое возмущение каким-то странным невозмутимым снисхождением, – заметил я. – В его понимании я – безнадежно пропащий человек, который просто не в состоянии постичь правильность того, что он, Инграм, творил. Это было еще в первый день.
– За следующие пару дней мы его немного поослабили, – сказал Джефферсон. – Мы не спорили с ним, а наоборот, попытались его понять.
– Как можно понять человека, который по чьему-то приказанию изнасиловал женщину, а потом изувечил ее особым образом? Он связал ее, заткнул ей кляпом рот и оставил ее, истекающую кровью, медленно умирать Да разве можно его вообще считать человеком после такого?
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
