— А соседка-то моя, Марья Ивановна Долохова, вчера уехала, сынок спровадил; так же, как ты, наряжен, приходил меня уговаривать уехать, а то, говорит, сожгу. А я говорю: сожжешь, а я тебя в полицию посажу.
— Да полиция уехала.
— А как же без полиции? У них, небось, своя есть. Я чай, без полиции нельзя. Разве можно людей жечь? Пускай едут, мне выгода. На двор к ним прачешную перевела, мне простор...[2415]
В это время послышался стук в калитку, и[2416] через несколько минут в комнату вошел французский гусар,[2417] бледный, худой и робкий. Очень учтиво прося извинения за беспокойство, он попросил поесть.
Княжна[2418] не знала по-французски: она посмотрела на него и, поняв, в чем дело, велела отвести его в переднюю и покормить.
— Поди, голубчик, посмотри, дали ли ему всего, от обеда вафли хорошие остались, а то ведь рады, сами сожрут...
Пьер[2419] вышел к французу.[2420]
— Monsieur, mon cher Monsieur, — сказал француз, отзывая в переднюю Пьера.[2421] Пьер вышел за ним.
— Voyez vous, — сказал француз, краснея и показывая черную рубаху.[2422] — Est ce que la bonne dame ne pourrait me donner une chemise, quelque chose en fait de linge? — Voyez vous.[2423]
Пьер вернулся к старухе и рассказал ей.
— Хорошо, голубчик.[2424] Что же не дать?[2425] Я нищим подаю. Царевна! поди ты в кладовую, нет, Матрешку пошли. — И, распорядившись, где взять полотна, княжна прибавила:
— Да сказать ему, что я из милости даю. Да скажи ему, чтобы он своему начальству сказал, что вот, мол, я — княжна[2426] Чиргизова, генерала дочь, живу — никого не трогаю и чтоб они мне беспокойства не делали, а то я на них суд найду; да лучше самого бы ко мне послали. Хорошо, хорошо, ступай с богом, — говорила она французу, который расшаркивался в дверях гостиной, en remerciant la bonne dame.[2427]
Чувствуя себя успокоенным, Пьер вместе с французом вышел от княжны. По Арбату шли теперь пехотные войска, и Пьер почувствовал возвращение прежнего.[2428]
Были уже сумерки. Какой-то человек в кафтане, но по походке и сапогам не мужик, пришел в отворенные двери церкви. Пьер вошел туда же. В церкви было пусто. Вошедший человек, напомнивший Пьеру кого-то близко знакомого, стоял на коленах перед алтарем и крестился и кланялся в землю.[2429]
Прежнее чувство унижения, злобы, ревности, подобное, хотя и гораздо сильнейшее того, которое он испытывал когда-то к своей жене, опять овладело им. «Сейчас войдут французы и выгонят меня отсюда», думал он, слыша из церкви их шаги и веселый говор, раздававшийся по Арбату. «Что мне делать?» опять думал Пьер, и опять тот же ответ, как и тогда на подобный вопрос, представлялся ему. Убить его или самого себя, только смерть могла развязать этот узел. Но тогда ясно было, что убить надо было Долохова. Кого убить теперь? Его, Бонапарте. «Только затем судьба привела меня сюда, чтобы убить его», думал Пьер, «и я убью его».
В то время как он радостно до подробностей обдумывал то, каким образом он завтра, взяв под полу пистолет, пойдет в город, постарается встретить Наполеона и выстрелит в него, в это время молящийся на коленах человек быстро приподнялся,[2430] высморкался, обтер слезы и, скорыми шагами направляясь к выходу из церкви, столкнулся с Пьером.
— Безухий!
— Долохов, не может быть! Зачем ты?
— Ты как?[2431] Ты видел? — сказал Долохов.—Уж в Кремле. Да не надолго. Я завтра запалю всё. У меня молодцы готовы. Сам свой дом запалю.
— А княжна?
— Старуху убрать надо. Ты зачем здесь?
Пьер[2432] удивленно и радостно смотрел на Долохова, и успокоительное чувство сходило ему в душу.
— Ты зачем?[2433] — повторил Долохов.
— [2434]Я зачем?[2435] Долохов, я убью Бонапарта, — шопотом сказал Пьер.
— Как же ты убьешь его?[2436]
Два французские солдата вошли в церковь.
— Ты где живешь? — спросил Долохов. Пьер сказал ему.[2437]
— Не убьешь, не надо.
Долохов близко приставил свое лицо к лицу Пьера и, засмеявшись, пошел прочь.[2438]
— Ну, прощай, Безухов.
Он обнял и поцеловал его и быстрыми шагами ушел.[2439] Пьер вышел за ним и переулками пошел к дому.
—————
Возвращаясь домой, Пьер в разных местах видел французских солдат, размещавшихся по квартирам.
Кавалеристы слезали с лошадей, входили в ворота, надписывали мелом на домах: «заняты такими-то и такими-то войсками». Раза два у Пьера спрашивали, где Кремль и какая это улица. Он пожимал плечами и делал вид, что не понимает. На Петровке Пьер увидал толпу народа. Это были генералы, выкатывавшие экипажи, восхищавшиеся ими и присваивавшие их себе. В квартале, где был дом Аксиньи Ларивоновны, на Пресне и на Патриарших прудах еще не было никого. Он вернулся домой, и дурак, муж Аксиньи Ларивоновны, первый встретил его с огромным мушкетоном у ворот. Он был очень пьян и уже совершенно перешел в другую крайность от своей прежней робости и униженности. Он был — Суворов! В одном нижнем платье он ходил перед воротами и кричал командные[2440] слова:
— Марш! Ура! на абордаж! — кричал он. — Я череву твою прободу... Я кто? Я — Суворов... Ты, ты кто? француз?... — кричал он на Пьера.
Аксинья Ларивоновна выскочила, дернула за руку Суворова, так что он чуть не упал, и втащила в дом.
— Вот только на часок вышла, не укараулила, тут близ Кудрина кабачок разбили, вот он и налоктался. Ну, что, пришли? — спрашивала она.
— Пришел. А у вас были?
— Нет, бог миловал.
— Только сунься, — кричал из-за перегородки Суворов.[2441]
Пьер ушел за свою перегородку, лег на постель и заплакал слезами злобы и унижения.
— Аксинья Ларивоновна, матушка, голубушка, он, он... ей-богу, он!.. — кричала в это время кухарка, вбегая в комнату.[2442]
— Они! Французы! —послышались голоса.[2443]
Аксинья Ларивоновна, кухарка и дурак, которого не заметили, выбежали на крылечко.[2444] Пьер отер слезы, встал и вышел за ними. Действительно,[2445] у ворот стояли французы. Впереди их был офицер.
Офицер был невысокий, стройный молодой человек с необыкновенно красивым итальянским лицом. Особенно хороши у него были выпуклые, полузакрытые, бархатно-черные глаза с нежным, поэтическим выражением, которое[2446] невольно заметил Пьер.
Офицер, увидав женщину, Аксинью Ларивоновну, тотчас же улыбнулся и приподнял шляпу с очевидно настоящей сердечной учтивостью и доброжелательством. Улыбка сделала его прекрасное лицо еще более красивым; что-то детское и вместе с тем порядочное (comme il faut), как заметил Пьер, было в его лице.[2447]
— Pardon, madame, quartire,[2448] — говорил[2449] офицер, видимо искренно тяготясь[2450] своим положением победителя и стараясь скрыть под учтивостью всю выгоду своего положения.
— Nous ne ferons point de mal à nos hôtes, vous serez contents de nous. Si cela ne vous dérange pas trop,[2451] — говорил он хорошим французским языком, хотя и с итальянским акцентом. — Est ce que personne ne parle français ici?[2452] — и он, оглянувшись вокруг себя, встретился глазами с Пьером. Милый, добрый и, главное, глубоко меланхолический взгляд этого офицера тронул Пьера, в особенности вследствие той противуположности, которую он встретил в этом офицере с ожидаемым. Пьер[2453] невольно открыл уже рот, чтобы отвечать по-французски, как вдруг над самым его ухом раздался пьяный крик Суворова и высунулся его мушкетон, направленный прямо в грудь французского офицера.
— Бонапартий! иди во ад... — замок щелкнул, кремень ударил [по] огниву.
Пьер повернулся быстро, поднял кверху дуло мушкетона, и над самым ухом его раздался оглушающий выстрел давно заряженного заржавелого мушкетона, который сделал long feu.[2454] Суворова так отдало выстрелом, что он упал назад к двери. Женщины вскрикнули, дымом застлало все сени, и Пьер бросился к офицеру.
— Vous n’êtes pas blessé?[2455] — спрашивал он его.
Офицер был бледен, но улыбался.
— Mon cher, je vous dois la vie,[2456] — проговорил он, хватая руку Пьера. — Et moi qui croyais que vous êtes russe. Vous êtes français.[2457]
Французский офицер был убежден, что человек, поступивший благородно, великодушно (естественно, что верхом благородства и великодушия от всякого другого человека было спасение его жизни), не мог быть не француз.
