В статье Тургенева «Гамлет и Дон Кихот» (1860) прежде всего подчеркивается, что существование двух сопоставляемых человеческих характеров возможно и вне литературного контекста, в самой жизни: «Нам показалось, что в двух этих типах воплощены две коренные, противоположные особенности человеческой природы — оба конца той оси, на которой она вертится».[132] Гамлеты суть выражение коренной центростремительной силы природы; Дон Кихоты представляют собой центробежную силу, «принцип преданности и жертвы, освещенный комическим светом — чтобы гусей не раздразнить».[133] При всем своем восхищении Дон Кихотом,[134] Тургенев исходит из того, что две эти силы одинаково важны в жизни, и поэтому Гамлет и Дон Кихот в интерпретации русского писателя не вступают в иерархические отношения, а взаимно дополняют друг друга.
Иначе выглядит у Тургенева сопоставление создателей двух образов. Шекспира он ставит выше Сервантеса, их отношения — это отношения полубога и человека: «Да; но не пигмеем является Сервантес перед гигантом, сотворившим «Короля Лира», но человеком, и человеком вполне; а человек имеет право стоять на своих ногах даже перед полубогом. Бесспорно, Шекспир подавляет Сервантеса — и не его одного — богатством и мощью своей фантазии, блеском высочайшей поэзии, глубиной и обширностью богатого ума, но вы не найдете в романе Сервантеса ни натянутых острот, ни неестественных сравнений, ни приторных кончетти…».[135]
В отличие от Гейне и Тургенева Достоевский и Унамуно воспринимали и роман Сервантеса, и его героя как явления безоговорочно исключительные, заслуживающие самых высоких оценок, несопоставимые с другими произведениями и литературными образами. Для Достоевского «из прекрасных лиц в литературе христианской стоит всего законченнее Дон Кихот»;[136] роман Сервантеса — «пока последнее и величайшее слово человеческой мысли, это самая горькая ирония, которую только мог выразить человек, это заключение человека о жизни, которое он может представить на последний суд».[137] Для Унамуно Дон Кихот исполнен величия и героизма; роман Сервантеса Унамуно называет Библией человечества или просто Книгой (el Libro).
Кроме того, и Унамуно, и Достоевский видели в Дон Кихоте прежде всего «вечный образ», который может существовать и развиваться в отрыве от романа Сервантеса, — определяющим все равно остается его общечеловеческое содержание, а не «колорит эпохи». И Достоевский, и Унамуно были способны не только наделить чертами Дон Кихота героя, живущего в современную автору эпоху (к этому приему прибегали многие писатели), но и «дописать» за Сервантеса эпизод из жизни Дон Кихота (так поступил Достоевский в главе «Ложь ложью спасается» из «Дневника писателя» за 1877 г.)[138]или смотреть на современность глазами Рыцаря Печального Образа — такое видение мира лежит в основе «Жития Дон Кихота и Санчо».
* * *
В «Житии Дон Кихота и Санчо» Унамуно Дон Кихот, идеальный герой, призванный выразить квинтэссенцию авторской философии, не может предстать перед читателем непоследовательным или неправым. В такой позиции, скорее, могут оказаться обыкновенные люди: создатель и комментатор «Дон Кихота» — Сервантес и сам Унамуно.
В ряде эссе Унамуно постулировал свое право заблуждаться и быть непоследовательным, оставаясь при этом искренним; в «Житии Дон Кихота и Санчо» Унамуно может сам себе противоречить, но в то же время остается последовательным с иной, более важной для него точки зрения; точнее, строгая логическая последовательность рассуждений заменена другой, не менее строгой: Унамуно всякий раз принимает сторону Дон Кихота. А так как поступки и слова сервантесовского Дон Кихота Унамуно переделать не в силах, ему приходится, следуя за развитием сюжета романа, менять свою точку зрения на мир, но не на Рыцаря Печального Образа — иначе говоря, для Унамуно Дон Кихот прав, когда принимает постоялый двор за замок, и прав, когда не принимает.
Позиция автора «Жития Дон Кихота и Санчо» по отношению- к событиям романа Сервантеса субъективна, но не произвольна. Постоянство точки зрения Унамуно отмечает «на полях» своей работы о «Дон Кихоте» С. Г. Бочаров: «Унамуно находит мистику там, где в романе мистификация. Он последовательно игнорирует критическое сознание как точку зрения в книге Сервантеса, в структуре ее мысли и композиции. (…) То, что в самой «жизни» романа Сервантеса ее внутренней проблемой является отношение воображения и реальности существования, сознания и бытия, поэзии и действительности, — гносеологическая проблема, то, что критическое сознание есть «одна сторона» романа Сервантеса и одна из двух его составляющих точек зрения (другая столь же значимая точка зрения — «некритическое», «онтологическое» сознание Дон Кихота), — это для Унамуно «не имеет большого значения». Для него не имеет большого значения объективная композиция книги Сервантеса, форма, которую этой истории придал сам автор: Унамуно кихотист, а не сервантист».[139]
В своих эссе Унамуно несколько раз описывает популярный в начале века трюк гипнотизера: загипнотизированному внушается, что через несколько дней он должен явиться в определенное место, а когда в назначенное время этот человек приходит в назначенное место, он приводит убедительные причины, которые его туда привели. Но все, кто присутствовал при опыте, знают, что, сколь бы логичным ни казалось объяснение, настоящей причиной остается установка гипнотизера. Так вот в «Житии Дон Кихота и Санчо» сам Унамуно подчас напоминает такого загипнотизированного, когда ищет и находит объяснения действиям Рыцаря, оправдывая его перед читателями, тогда как ясно, что Дон Кихот для Унамуно всегда прав, именно потому, что он Дон Кихот.
Приведем один пример. Почему Дон Кихот считает справедливым покарать погонщиков на постоялом дворе, Хуана Альдудо, толедских купцов, бискайца Санчо де Аспейтиа, янгуэсцев, но освобождает каторжников? Чтобы ответить на этот вопрос, Унамуно формулирует теорию «немедленного наказания»: «Дон Кихот карал, это верно, но карал, как карают Бог и природа, без проволочки; эта кара — самое естественное последствие прегрешения. (…) Суд его был скорый и действенный; приговор и кара были для него нераздельны…» (глава XXII части первой «Жития» — наст. изд. С. 76). Эта теория справедлива только применительно к Дон Кихоту и только в конкретном эпизоде, но большего от нее и не требуется: действия Рыцаря и в этом случае предстают единственно верными и справедливыми.
Унамуно нередко оправдывает противоречия, возникающие между отдельными поступками сервантесовского Дон Кихота, изначальной двойственностью его бытия. Исследователи философии Унамуно отмечали, что для него даже такие «предельные» понятия, как Бог, Мировой разум, Вечная жизнь, Испания, антиномичны, несут в себе агонию — вечную борьбу двух противоположностей.[140] Двойствен и образ Дон Кихота, испанского Христа (ведь и сам Иисус Христос был одновременно Сыном Божьим и Сыном Человеческим). Образ Дон Кихота, оставаясь для Унамуно законченным идеалом, способен вместить в себя устремления Рыцаря — и простого идальго, любовь к Дульсинее как желание достичь Славы и таким путем заслужить бессмертие — и любовь к Альдонсе, в основе которой неосуществленное, но не менее сильное желание обрести бессмертие, продолжив свой род на земле. И в «Житии Дон Кихота и Санчо», и в более поздних произведениях Унамуно истинное бессмертие достигается как раз в борьбе двух этих разнонаправленных устремлений в душе человека.
Кихотизм как философская система и как религия, которую Унамуно исповедует сам и проповедует испанцам, вырастает из ключевой для писателя философской и жизненной проблемы: я не знаю, что будет со мной после смерти, но мне нужно найти способ жить, не мирясь с этой неизвестностью. Сущность кихотизма как практического решения проблемы лучше всего сформулировал сам Унамуно в одном из эссе, написанных в ходе работы над «Житием Дон Кихота и Санчо»: «…в основе безумия Дон Кихота лежит» безумная жажда бессмертия: «если мы сомневаемся в том, что дух наш пребудет, она заставляет нас по крайней мере страстно желать бессмертия и славы для имени» (см. эссе «Глоссы к «Дон Кихоту»: Основа кихотизма» — наст. изд. С. 248).
В «Житии Дон Кихота и Санчо» Унамуно дополняет и развивает концепцию кихотизма представлением о раздельном существовании Дон Кихота и его «идеи о самом себе»: «Бедный и хитроумный идальго не стал искать ни преходящей выгоды, ни телесных услад; он стремился обессмертить и прославить свое имя, ставя тем самым свое имя превыше себя самого. Отдал себя во власть идее о самом себе, вечному Дон Кихоту, памяти, каковая о нем останется» (глава I части первой «Жития» — наст. изд. С. 26).[141] Сложный характер отношений, в которые вступают в «Житии Дон Кихота и Санчо» Дон Кихот и «идея Дон Кихота», раскрывается в общении Рыцаря с окружающим миром и в первую очередь со своим оруженосцем.
