от преследования. Нет, этой ошибки повторить нельзя!
Он повернул машину в сторону солнца и, став невидимым в его ослепительных лучах, начал круто набирать высоту. Но Усачеву и этого показалось мало. Он решил еще тщательнее замаскировать себя. Коротко сманеврировав, он вошел в темно-голубую полосу конденсированного воздуха, тянувшуюся за «юнкерсом».
Такой слепой полет опасен, можно было, чего доброго, столкнуться с вражеской машиной. Тут нужен точный расчет удара, и тогда риск оправдает себя.
Предельно сблизившись с «юнкерсом», Усачев открыл прицельный огонь. Затем перевел самолет на кобрирование и стал заходить для повторной атаки. Тут случилось непредвиденное. Машину Усачева резко потянуло вниз, она стала проваливаться в пропасть. Плохо слушаясь рулей управления, она переходила то в левый, то в правый крен, то вдруг задирала хвост и падала все ниже и ниже. Сознание Усачева помутнело, стало трудно дышать, туманная пелена застилала глаза. Он плохо различал приборы. Деления, стрелки на белых циферблатах то свивались в спирали, то вытягивались, то сужались...
«Что бы это могло случиться? — подумал он, чувствуя, что наступает ужасное. — С чего бы это?»
И он почти в отчаянии рванул на себя штурвал. Почувствовав, что машина подчиняется его воле, Усачев вывел ее из пропасти и снова стал набирать высоту. Он даже не сразу заметил, как оказался в двадцати метрах от «юнкерса» — расстояние, гибельное для обоих. Мгновенно отвалив, он опередил противника и стал в упор расстреливать его. Тотчас же у «юнкерса» загорелась левая плоскость.
Только теперь лейтенант увидел над собой машину своего напарника, который, оказывается, все время прикрывал его.
Когда «юнкерс», охваченный пламенем, стал падать, тот закричал в микрофон:
— Добро, Ваня!
Ободренный словами товарища, Усачев ринулся в пике и выпустил по немецкой машине одну за другой еще две пулеметные очереди.
«Юнкерс» взорвался в воздухе и рассыпался на куски.
Усачев с облегчением вздохнул, покачал своему товарищу крыльями, давая знать, что ложится курсом на аэродром...
— Ну, вот и все, — сказал он, вставая. — Если что неясно, спрашивайте.
Я вернулся в редакцию в полночь. Борисов, ожидая меня, не ложился спать.
— Ну как, удачно съездили?
— Наверно, — уклончиво ответил я. — Сейчас бы только перекусить и сесть за машинку.
— Так поешьте, — сказал он. — Ужин я ваш получил, стоит в шкафу.
— Вот и спасибо, — поблагодарил я, тронутый заботой редактора.
К утру очерк об Иване Усачеве был у меня готов.
Сходил в экспедицию, запечатал его в толстый конверт с сургучными печатями и отправил фельдсвязью в Хабаровск.
Спустя месяц, кажется, я получил оттуда номер «Тихоокеанской звезды» с подвальным очерком, который в редакции назвали «Амурский сокол».
Я пошел с газетой к бригадному комиссару.
Он быстро пробежал глазами очерк, и лицо его, строгое, сосредоточенное, вдруг оживилось. Он встал из-за стола, подошел ко мне и сказал:
— От имени Военного Совета объявляю вам благодарность, товарищ капитан!
— Служу Советскому Союзу!
Спустя полгода, вручая мне на торжественном собрании вторую боевую награду — орден Красной Звезды, — бригадный комиссар как бы мимоходом напомнил:
— Тут и за Усачева тоже!
Когда я после войны приехал в Хабаровск, в редакции мне рассказали, как тепло был встречен читателями «Тихоокеанской звезды» очерк об Иване Усачеве.
Много людей побывало тогда в доме на Тургеневской улице. Они не скрывали своих чувств, своей радости за земляков с берегов Амура, которые защищали, не зная страха в бою, Ленинград...
— Был среди них, Мария Изгуновна, и ваш муж, храбрый солдат Николай Ахтунович Канзи...
От заездка отваливает и уходит в последний рейс колхозный буксир с тремя плашкоутами, груженными горбушей.
Возвращается Костя Греков, садится тихонечко на свое место, закуривает.
Мария Изгуновна словно не замечает его, продолжая неподвижно сидеть в прежней позе, привалившись спиной к дощатой загородке и положив на колени руки со сцепленными пальцами. Трубка в зубах у нее давно погасла, будто Канзи забыла о ней.
— Спасибо, много ты рассказал, — благодарит она меня после долгого напряженного молчания. — Теперь я, однако, знать буду, где мой Коля погиб. Жаль, конечно, что не пришлось мне в Ленинград съездить. Уже собралась было, да война не пустила. — И печально развела руками. — Видно, такая уж я уродилась несчастливая, что судьбы у меня нету. — И, дотронувшись до моей руки, просит: — Пожалуйста, ты еще приезжай к нам. Прямо ко мне приезжай, уж очень я радая буду. Опять моей кеты отведаешь, колтышков копченых, икры...
— А верно, приезжайте, — приглашает и Костя Греков. — Сами видите, неплохо тут.
— А ты разве не собираешься курс прокладывать на Камчатку да на Курилы?
— Еще не твердо, — хмурясь, отвечает Костя: — Подумаю, может, брошу якорь здесь, на лимане. С бабкой Канзи жить буду. Я ведь, если хотите знать правду, тоже детдомовский. — И, посмотрев участливо на Марию Изгуновну, говорит: — Пусть себе, старенькая, отдыхает...
— Пожалуйста, сынок, живи, — говорит она ему ласково, — мой дом для людей открытый. Однако, я еще работу делать могу. Хватит мне зимы дома сидеть. А как путина начнется, все равно не усижу — ведь рыбачка я. Да и бригадир, придет время, в окошко ко мне постучится: «Изгуновна, выручай!» — И беззвучно, одними губами, смеется.
На западном горизонте, где багровый круг закатного солнца недавно утонул в лимане, вспыхивает зеленый огонек. С каждой минутой он приближается, делается больше, ярче.
— Кажись, «Янтарь» возвращается с мыса Лазарева, — говорит Костя.
И верно, вскоре подходит катер.
Старшина обещает доставить нас в Нижнее Пронге.
Мы сидим с Валерием Владимировичем на палубе, и все дальше уходит от нас заездок. Вытянувшись более чем на километр, бердо все уменьшается и потом совсем исчезает.
На лиман, сгущаясь, ложится тьма, и одновременно на нетонущих буях, расставленных вдоль фарватера, зажигаются красные огни. Они качаются на широких волнах, то теряясь между ними, то снова вспыхивая по ходу катера.
Я оглядываюсь назад и вижу над Маркрамом чистое звездное небо.
———
Ичанго... Ичанго...
Когда я впервые приметил его среди пассажиров теплохода «Ерофей Хабаров», мне и в голову не приходило, что мы
