— Коли только за тридцать, так вам и бояться нечего. Сосновое чуть не втрое дальше от Риги. Нынче и на дворе безветренно, а тут и вовсе тихо. К лавке мы не притронемся, комнату вы завтра обкурите можжевельником, вот ничего и не пристанет. А безопасности ради ты, мать, все же сиди в своем углу, а ты, Марч, можешь отойти еще на шаг.
От растерянности, даже и не сообразив, что делает, тот и на самом деле отодвинулся, а когда опомнился, было уже поздно; он побагровел еще больше и забормотал:
— Нет, зачем отодвигаться… Я вовсе не думал…
Но кузнец перебил его:
— Мы не собираемся тут ни ночевать, ни долго оставаться, только вот спросить хочу. Наш овин сгорел…
Марч взглянул на мать и ответил почти беззвучно:
— Да, еще прошлой осенью.
— Как же оно приключилось, и где теперь мой отец? Вы-то уж, верно, знаете?
Тут Марч и вовсе растерялся и повернулся к матери.
— Мать, расскажи-ка ты!
Но ключница, нагнувшись над кроватью, с чем-то возилась там, лица ее даже не было видно. Ответила она чуть ли не сердито:
— А я что тебе за Аарон? Не хуже меня знаешь, вот и рассказывай!
Все недобрые предчувствия и опасения сгустились в одну клубящуюся черную тучу; в глазах у Мартыня потемнело, и этот сильный человек закачался, как подхваченная внезапным потоком тростинка.
— Да что он, помер, что ли? Скажите толком! Он же был немощный, хворый. Овин сгорел… когда жилье его погибло, он этого не вынес и остался посреди двора. В углу у чужих людей не хотел ютиться, — хоть и увечный, а гордый был и упрямый… Никто его лучше меня не знал. Так оно было?
Пока он говорил это, Марч словно на углях топтался, и понять нельзя было, то ли он утвердительно кивает головой, то ли мотает отрицательно.
— Да… не… совсем так. Немножко иначе. Матушка!
Старуха выпрямилась, на этот раз уже вовсе разозлившись, и закричала:
— Да отстань ты от меня!.. Ах, да! Я вот что надумала: Мильда лучше всех знает, до последнего дня за ним ходила. Она все расскажет, сейчас позову.
Мартынь отмахнулся.
— Не надо, матушка, теперь я уж все знаю. Да она и не придет: мы ведь из Риги.
Вместо матери откликнулся Марч:
— Мильда придет, она не такая, она ничего не боится.
В этом пылком заверении звучало нечто большее, чем простой отзыв о человеке, но кузнецу было не до того, чтобы замечать такие мелочи. Старуха застучала деревянными башмаками, направляясь из комнаты. Мартынь слышал это словно во сне. Черный вихрь умчался, глаза прояснились, ноги тоже стояли твердо — теперь он знал, что всю дорогу из Риги его угнетало предчувствие именно этой великой беды. Теперь он один-одинешенек на белом свете — ни Марча, ни друга Мегиса, никого, только он один.
Мильда пришла так быстро, точно все время ожидала их, в рубахе и босиком, только юбку набросила и большой платок накинула. Отворяя дверь, она первым делом переглянулась с Марчем, и в этих взглядах наблюдатель заметил бы что-то большее, нежели обычную близость дворовых, связанных общей судьбой. Внешне она держалась непринужденно, но красивые темные глаза смотрели робко и грустно.
— Вот и рижане дома, добро вам пожаловать! Вот славно-то, имение и вся волость давно кузнецов ждут как спасителей своих, еще и третьего доведется нанимать, чтобы управиться, вон сколько за год накопилось!..
Но видя, что кузнец глядит застывшими: глазами и едва слышит, что она говорит, пожала обоим руки, оборвала дурашливо-веселую речь и продолжала куда тише и серьезнее:
— Про отца хотел узнать? Все ли рассказывать, что знаю?
— Все? Как это «все»? Ну, конечно, все, затем я и пришел.
Мильда кивнула головой. Она была уже в летах, умная, говорила бойко, даже дворовые мужики охотно слушали ее, потому что сплетен она никогда не плела. Правда, сейчас рассказ у нее не клеился, видимо, трудно говорить, верно, и самой больно вспоминать, а еще больнее чувствовать, что каждое слово ранит Мартыня.
— Конечно, тебе надобно знать все, ты ведь у него единственный был. И лучше, ежели я скажу, чем люди наплетут бог весть какого вздору. Вот как оно было. Когда ты прогнал меня, я уж так обиделась, так разозлилась, что порешила больше в Атауги ни ногой, — ведь я к тебе так хорошо относилась и обоим вам только добра желала. Потом ты ушел, не могла же я калеку одного оставить. Он, правда, ворчал, когда я прибирала и похлебку варила: «Мне ничего не надо, мне ничего не надо, напрасно ты, дочка, грязь по дороге сюда месишь». Ну да бог с ним, я же по глазам видела, что думает-то он иное, только из упрямства сказать не хочет. Когда вовсе ослабел, так что еле на постели мог усидеть, собрались сосновцы — Марч был первым.
Марч замахал обеими руками, но она не обратила на это никакого внимания.
— Марч там был первым. Ну, и порешили сосновцы так: Мартынь — у русских, бог весть, когда вернется, мы не хотим, чтобы его отец пропадал без ухода. Что с того, что Мильда кое-когда забежит присмотреть?! Грантсгал хлопнул его по плечу и говорит: «Марцис, мы одногодки, пойдем в Грантсгалы, что есть у меня, то будет и тебе; харчи — уж какие есть, тепло, свет, моя старуха за обоими присмотрит». Тут старый кузнец спустил ноги с кровати, — в этаком гневе я его еще ни разу не видела. «А ну, пошли от меня! Я вас не звал, отсюда никуда не пойду, мне и тут хорошо, буду ждать, когда сын вернется. Не хочу, чтобы он нашел меня, точно нищего, в чужом углу!» Я еще раз пыталась уговорить его одна, да какое там — опять разозлился и пригрозил прогнать от себя. Это было с месяц после твоего ухода, когда затяжные дожди пошли. Он уже так ослаб, что с ложки кормить приходилось. Даже говорить ему, верно, было трудно, целыми днями ни слова не проронит, потому я прямо испугалась, когда он как-то вечером очень уж разговорился. «Дочка, — сказал он бодро, — сделай для меня вот что: возьми лавку Мартыня, унеси в клеть и постели ему там постель». «А чего ж это так, батюшка?» — удивилась я. — «Потому что я в любую ночь могу помереть и негоже, если пустая постель сына до утра простоит рядом с покойником». — «Да ты же совсем поправился и, верно, снова сидеть сможешь». — «А это неведомо, иной раз такая бодрость аккурат перед смертью», — ответил он, будто уже предвидя ее. Где же ему перечить? Я и сделала, как он велел. Когда вернулась из клети, у него в руках было такое, чему я еще больше подивилась, — и где он только взял? Ты подумай: дубовый пивной жбан с обручами! Сам знаешь, как он умел мастерить посуду и разные поделки, а только такого я еще не видывала — не жбан, а чистое диво, да ты ужо и сам увидишь. «Я его начал, когда Мартынь был на эстонском порубежье, — пояснил он, — а закончил две недели назад. Больше у меня оставить ему нечего, все им самим построено и слажено, если не считать этого овина, — тогда я еще был молодой, а ему всего два года было. Поставь на полку в клети, а ключ отдай на хранение Марчу, коли я не дождусь сына. А он бесперечь вернется, моим сынам никто ничего не сможет поделать». Иду я домой и ломаю голову, к чему он все это говорил и наказывал в тот вечер. Уж больно чудно показалось и с постелью, и с дубовым жбаном, а особливо когда перед уходом он мне еще сказал: «Только поспешай, дочка, скоро гроза будет». И откуда он мог знать? Весь день, как на диво, было тихо, солнечно и тепло, как летом. А только когда я была уже возле Бриедисов, на юге, за лесом, загромыхал первый гром, у господских овинов ветер чуть не опрокинул меня навзничь, а когда я открывала дверь к матушке-ключнице, вслед мне, как из ведра, плеснул целый поток воды. Мы тут втроем долго стояли посреди комнаты и слушали, как бушует за окошком непогода. Поздно осенью — и этакий гром, матушка-ключница даже не упомнит такого на своем веку. Рассказала я им про старого кузнеца, и все в один голос твердили, да я и без них понимала, — одного его оставлять нельзя; завтра Марч скажет Холодкевичу, что я пойду доглядывать за хворым кузнецом. Холодкевич тебя уважает, а может, и побаивается, потому не откажет. Да пока мы все это решали, ненастье пронеслось, только лес еще страшно гудел. И вдруг матушка-ключница как закричит: «Поглядите, детки, окошко-то как сверкает!» И верно, окно будто кровью налито, березы через дорогу багровым заревом отливают, капли с крыши тянутся красноватыми нитями. Меня будто кто кулаком по лбу хватил: горит! А что — это я уже знаю. Так втроем и выбежали… Да, за господскими овинами, за Бриедисами, и красно, и черно. Атауги горят! Прибежали мы туда, а там только Бриедисова Анна у березы посреди двора с мужем стоит, — зубы скалит, глаза, как у дьяволицы: «Глядите, дорогие, как этот старый хрыч горит! Докудесничался, наколдовал, вот молния в самого и угодила. И давно пора!» Этаким Марча я никогда не видывала. Гляжу — кол схватил. Едва удержали его за локоть, так и кипит. «Пропади ты, мерзавка! Это отец кузнеца Мартыня горит, а ты еще зубы скалишь!» Муж ее чуть не на карачках уволок. Через полчаса вся волость была там. Лаукова с сыновьями первые, Криш, Инта с Марией Гривой, Грантсгал и остальные. Да только что поделаешь, ежели крыша уже провалилась, а смолистые бревна горят, что твоя лучина. Мужики досуха колодец вычерпали, будто эти облитые водой концы бревен еще на что-нибудь сгодятся, а мы стоим кругом, сложа руки, и друг на дружку не смеем глянуть, огонь прямо в небо вздымается, ветер же совсем утих, будто к пригорку Атаугов не смеет притронуться… А дым — черный, как деготь, ввысь до самого неба взмывает… а…
