Кавалькада проехала, не заметив человека в засаде или, во всяком случае, не обратив на него внимания, а он, напротив, жадно впился глазами во всадников.
«Это я помешал свершиться преступлению, – сказал себе Горанфло, – мое присутствие на этой дороге в эту минуту было проявлением воли божьей; как я бы хотел, чтобы господь снова проявил свою волю и помог мне позавтракать».
Пропустив всадников мимо себя, наблюдатель вернулся в дом.
– Прекрасно! – сказал Горанфло. – Вот встреча, которая принесет мне желанную удачу, если только я не ошибаюсь. Человек, кого-то выслеживающий, не любит, когда его обнаруживают. Значит, я располагаю чьей-то тайной, и пусть хоть шесть денье, но я за нее выручу.
И Горанфло, не мешкая, направил свои стопы к дому. Но чем ближе он подходил к его воротам, тем явственнее представлялись ему воинственная осанка всадника, длинная рапира, бившая своего владельца по икрам, и угрожающий взгляд, которым тот следил за кавалькадой. И монах сказал себе:
«Нет, решительно я ошибся, такой мужчина не позволит себя запугать».
Пока Горанфло шел к воротам, он окончательно убедился в бесцельности своего плана и чесал себе уже не нос, а ухо.
Вдруг его лицо озарилось, – Идея! – сказал он.
Появление идеи в сонном мозгу монаха было столь редким событием, что Горанфло сам этому удивился. Однако уже и в те времена было известно изречение: необходимость – мать изобретательности.
– Идея! – твердил он. – И идея довольно хитрая. Я скажу ему: «Сударь, у всякого человека есть свои прожекты, свои желания, свои надежды, я помолюсь за исполнение ваших замыслов, пожертвуйте мне сколько-нибудь». Если он задумал какую-то пакость, в чем я нимало не сомневаюсь, он вдвойне заинтересован в том, чтобы за него молились, и поэтому охотно подаст мне милостыню. А потом я предоставлю этот казус на рассмотрение первому доктору богословия, который мне встретится. Я спрошу его – можно ли молиться об исполнении замыслов, кои вам неизвестны, особенно если предполагаешь, что они греховны. Как скажет ученый муж, так я и сделаю, и тогда отвечать буду уже не я, а он. А если я не встречу доктора богословия? Пустяки, раз у нас есть сомнение – мы воздержимся от молитв. А пока суть да дело, я позавтракаю за счет этого доброго человека с дурными намерениями.
Приняв такое решение, Горанфло прижался к стене и стал ждать.
Спустя пять минут ворота распахнулись, и из них появились лошадь и человек. Человек сидел верхом на лошади.
Горанфло подошел.
– Сударь, – начал он, обращаясь к всаднику, – если пять «Pater»25 и пять «Ave»26 во исполнение ваших замыслов покажутся вам не лишними…
Всадник повернул голову к монаху.
– Горанфло! – воскликнул он.
– Господин Шико! – выдохнул пораженный монах.
– Куда, к дьяволу, бредешь ты, куманек? – спросил Шико.
– Сам не знаю, а вы?
– Ну со мной совсем другое дело, я-то знаю, – сказал Шико. – Я еду прямо вперед.
– И далеко?
– Пока не остановлюсь. Но ты, кум, почему ты не можешь мне сказать, что ты здесь делаешь? Я подозреваю кое-что.
– А что именно?
– Ты шпионишь за мной.
– Господи Иисусе!. Мне за вами шпионить, да боже упаси! Я вас увидел, вот и все.
– Когда увидел?
– Когда вы выслеживали мулов.
– Ты дурак.
– Как хотите, но вон из-за тех камней вы внимательно за ними…
– Слушай, Горанфло, я строю себе загородный дом. Этот щебень я купил и хотел удостовериться, хорошего ли он качества.
– Тогда дело другое, – сказал монах, который не поверил ни единому слову Шико. – Стало быть, я ошибся.
– И все же, ты сам, что ты делаешь здесь, за городской заставой?
– Ах, господин Шико, я изгнан, – с сокрушенным вздохом ответил монах.
– Что такое? – удивился Шико.
– Изгнан, говорю вам.
И Горанфло, задрапировавшись в рясу, вытянулся во весь свой невеликий рост и принялся кивать головой вверх и вниз, взгляд его приобрел требовательное выражение, как у человека, которому постигшеее его огромное бедствие дает право рассчитывать на сострадание себе подобных.
– Братия отторгли меня от груди своей, – продолжал он, – я отлучен от церкви, предан анафеме.
– Вот как? И за какую вину?
– Послушайте, господин Шико, – произнес монах, кладя руку на сердце, – можете верить мне или не верить, по, слово Горанфло, я и сам этого не знаю.
– Может быть, вас приметили прошлой ночью, куманек, когда вы шлялись по кабакам?
– Неуместная шутка, – строго сказал Горанфло, – вы прекрасно знаете, чем я занимался, начиная с давешнего вечера.
– То есть, – уточнил Шико, – чем вы занимались о восьми часов вечера до десяти. Что вы делали с десяти вечера до трех часов утра, мне неизвестно.
– Как это понять – с десяти вечера до трех утра?
– Да так – в десять часов вы ушли.
– Я? – сказал Горанфло, удивленно выпучив па гасконца глаза.
– Конечно, я даже спросил вас, куда вы идете.
– Куда я иду; вы у меня спросили, куда я иду?
– Да!
– И что я вам ответил?
– Вы ответили, что идете произносить речь. Однако в этом есть доля правды, – пробормотал потрясенный Горанфло.
– Проклятие! Какая там доля, вы даже воспроизвели передо мной добрый кусок вашей речи, она была не из коротких.
– Моя речь состояла из трех частей, такую композицию Аристотель считает наилучшей.
– Ив вашей речи были возмутительные выпады против короля Генриха Третьего.
– Да неужели?! – сказал монах.
– Просто возмутительные, и я не удивлюсь, если узнаю, что вас преследуют как подстрекателя к беспорядкам.
– Господин Шико, вы открываете мне глаза. А что, когда я говорил с вами, у меня был вид человека проснувшегося?
– Должен признаться, куманек, вы показались мне очень странным. Особенно взгляд у вас был такой неподвижный, что я даже испугался. Можно было подумать, что вы все еще не пробудились и говорите во сне.
– И все же, – сказал Горанфло, – какой бы дьявол в это дело ни влез, я уверен, что проснулся нынче утром в «Роге изобилия».
– Ну и что в этом удивительного?
– Как что удивительного? Ведь, по вашим словам, в десять часов я ушел из «Рога изобилия».
– Да, но вы туда вернулись в три часа утра, и в качестве доказательства могу сказать, что вы оставили дверь открытой и я замерз.
– И я тоже, – сказал Горанфло. – Это я припоминаю.
– Вот видите! – подхватил Шико.
– Если только вы говорите правду…
