- Значит, тетрарх будет охранять Артиго как собственного сына, и выбивать из императора достойную плату за его голову, - предположила Елена, проговаривая часть прежней догадки, а также мысли, навеянные объяснением Насильника. - Регенты будут занижать цену и пытаться убить конкурента. Рано или поздно что-то из двух получится…
- Да, - согласился искупитель. - Артиго не жить в любом случае. Но теперь у него есть несколько месяцев. Если охрана проявит бдительность, и мальчишка по недосмотру повара не съест опасных грибов, например.
- Месяцев? - удивилась Елена.
- Конечно, - в свою очередь удивился (чуть-чуть, самую малость) Насильник. - Магическим переходам такие переговоры никто не доверит. Гонцы будут скакать неделями, торговля окажется жесточайшей. А вопрос… сложный. Сибуайенны постараются не продешевить. Алеинсэ будут сбивать цену. Так что месяцы. Может полгода. Но не дольше четырнадцати месяцев.
- Четырнадцати? Но почему… - Елена осеклась. – Ну да, конечно… Этот, как его… Товио будет стараться завести собственного ребенка, чтобы отодвинуть Артиго дальше от престола.
Насильник молча кивнул. У Елены голова шла кругом от хитросплетений династических вопросов, здесь требовалось чертить схему, чтобы понять, кто кем и кому приходится.
- Что ж, так или иначе, пора выбирать снова, куда направиться, - подвела итог Гамилла. Глянула на искупителя и пробормотала. – Я так уж точно свою дорогу знаю.
- Боюсь, что нет, - печально склонил голову Насильник. – Если я верно понимаю, никто нас не отпустит. Разве что с боем. Король захочет узнать все подробности этого… путешествия. Потом – возможно, если мы станем не нужны и неинтересны. Но не сейчас.
- Дорога дальняя, - мрачно повторил браконьер.
- Увы.
Насильник посмотрел на Гамиллу едва не извиняющееся, та снова от всей души плюнула под ноги искупителю и вышла, чеканя шаг. Гаваль потерянно оглянулся, пошел за спутницей, не в пример более тяжело и медленно, без всякой уверенности. Елена сглотнула, только сейчас почувствовал иссушающую жажду. Дуэль с Раньяном, затем чудесное явление королевских бронелобов – и ни капли воды.
- Что ж, - сказала она. – Столицу мира мы уже видели. Теперь, видно, пора глянуть на столицу королевства.
- Хорошее место, - вдруг произнес доселе молчавший, словно камень, Грималь. – Сердце веры в Единого. Только сейчас там резня идет без перерыва. Две благородных семьи делят город. Но все равно красиво. И чудесный храм. Зайдешь, душа сама собой очищается от грехов, кажется, что летишь к небу. И к Нему.
Казалось, что Раньян сейчас взорвется, сорвавшись на слуге, но Елена снова опередила Чуму, накрыв его ладонь своей.
- Месяцы, - негромко напомнила она, одним лишь словом заменяя долгий монолог с перечислением шансов и возможностей.
Бретер вздрогнул, порывисто двинул плечом, накрывая, в свою очередь, еленины пальцы собственной ладонью. Как обычный человек, потерявшийся в необычных обстоятельствах и обретший точку опоры под ногами.
Мы его спасем – вот, что хотела сказать Елена, однако промолчала. Она очень сомневалась, что теперь им удастся хотя бы увидеть Артиго, тем более спасти ребенка от печального удела разменной монеты в игре королей. Но свой долг женщина, в общем, считала выполненным. Они живы, а впереди ждет новое интересное место где, быть может, все станет лучше, чем прежде, потому что хуже точно некуда.
- Идем, - сказала она, глядя на дверь сарая, за которой гремел металл, стучали топоры, резво колющие дрова на готовку и баню, ржали настоящие боевые кони.
- Идем…
«Так мы и отправились в одну из столиц мира, славный и удивительный Пайт-Сокхайлхей, сердце единой Церкви, место императорских коронаций и свадеб. Да не просто так, но в окружении подлинно королевской свиты. Скажу честно, в те дни я испытал облегчение. Когда стало очевидно, что нас – во всяком случае, пока – не намерены убивать, мне, да и не только мне, показалось, что злоключения позади. Впереди ждал огромный, богатый город, королевское гостеприимство и – о, наконец то! – возможность продемонстрировать мое искусство перед по-настоящему взыскательными и в то же время благодарными (а также щедрыми, не забудем этот важный нюанс) слушателями. В мечтах я уже видел себя фаворитом какой-нибудь скучающей (и, разумеется, прекрасной) аристократки, способной оценить все мои достоинства, в том числе и те, что раскрываются лишь в продолжительном и весьма личном общении. Каждый из нас (или, по крайней мере, большинство) кем-нибудь себя видел, пока лошади королевских рыцарей топтали камень большого тракта, а мечтательные ожидания, разумеется, были прекраснее прошлого и настоящего.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Но как же мы ошибались…
Счастье бытия уклончиво, как истинная любовь, как упоение беззаботного детства. Пока дитя избавлено от тягот жестокого мира, оно еще не в силах осознать этого. Когда же развивается понимание, заканчивается и детство. Таков жестокий парадокс, установленный Божьей волей. И мы отведали его полной мерою, хоть давно вышли из надлежащего возраста.
Пора нашего совместного бегства - то были трудные месяцы, уместившие в себя конец осени, а также большую часть зимы. Бесконечно тянулись дни, с лихвой заполненные делами, суетными и одновременно пустыми, как овощной суп без единой косточки. Мы вели жизнь бродячих лицедеев и фокусников, полной опасливых тревог, каждодневного ожидания неминуемой беды. Неправильно было бы сказать, что мы опасались невзгод, скорее мы в точности знали – беда придет с неизбежностью зимнего хлада, вопрос лишь – с какой стороны нанесет разящий удар судьба. Однако…
В действительности то была тихая гавань, пристанище между «до» и «после», когда заботы казались понятными и разрешались как у всех прочих людей, упорством, терпением, также смиренной верой в Бога. Как дети, счастливые в своей беззаботности, однако не ведающие своего счастья, мы также не ценили удачу и даже не подозревали о ней. Увы, никому не дано знать свое будущее, и лишь Господь мог сказать, что покой, отмеренный им для Маленькой Смешной Армии – необратимо истекает. Для всех нас… для нашего мира, каким он был. И никогда более не станет»
Гаваль Сентрай-Потон-Батлео
«Семнадцатое письмо сыну, о том, как истекало время безмятежности»
* * *
- Прежде ты обходился без этого, - Юло взглядом указала на трость.
- Прежде я был моложе, - усмехнулся половиной рта Курцио, сжимая выполненное из драгоценного моржового зуба оголовье трости. – И старые хвори не догоняли спустя годы.
- Нога?
- Да. Суставы начали болеть.
- Что ж, никто из нас не молодеет, - с мужской прямотой согласилась Юло.
Эмиссар подумал, что вот, они снова собрались здесь, в зале Синего дворца, где ничего не изменилось. Даже искусно выполненная доска для игры в «Галеры» покоится на том же месте, рядом с графином, полном чистой воды. Многое изменилось за прошедшие месяцы… Пожалуй, слишком многое.
- Все возвращается к истокам, - усмехнулся Курцио. – Здесь мы говорили о том, что надо превратить Оттовио в настоящего Императора. Кажется, здесь и закончим этот… проект.
Юло поджала и без того тонкие, бескровные губы, качнула головой. Женщина казалась искренне опечаленной и, хорошо зная ее, Курцио готов был даже поверить в искренность этого чувства. Одновременно мужчина не сомневался ни единой секунды, что любая печаль не остановит и не задержит Юло в исполнении планов.
Эмиссар пригладил манжет рукава, думая о том, как забавно поменялись ролями собеседники. В прошлый раз он был одет как истинный сын Острова, а Юло щеголяла платьем по континентальной моде. Теперь все было наоборот, мужчина казался неотличим от обычного дворянина с материка, лишь короткий ежик отраставших волос немного выбивался из образа. А женщина приняла подчеркнуто островной вид, консервативный даже по строгой мерке Сальтолучарда. Фигуру, словно капустный кочан, скрывали несколько бесформенных покрывал, нарочито лишенных вышивки и украшений, здесь имела значение дороговизна ткани, а не внешняя красота. Сложная обмотка из белоснежных бинтов охватывала голову, закрывала подбородок и лоб, будто человек смотрел на мир через крошечное оконце. Словно этого казалось недостаточно, по самые уши была нахлобучена широченная шляпа с «корабельным» силуэтом, а шляпу, в свою очередь, закрывал капюшон в виде положенного на ребро конуса. Ткани недоставало собственной жесткости, поэтому, чтобы не приминать шляпу, капюшон имел проволочный каркас.
