Последний разговор в феврале 1995-го
— Не будучи профессионалом, я много занимался первобытностью. Все существующие исследования не объясняли, что случилось с нашим предком. Ведь что-то случилось. Не простое изменение, не эволюционный переход «от» — «к». Нечто такое, чем он, обособившийся от всего живого, поставил себя в особые отношения к смерти и к жизни. С Homo что-то произошло.
Второй раз что-то случилось с ним при Иисусе. Распри маленького народа в рамках Империи Рима дали нечто, откуда вышла цивилизация с запросом на весь Мир. И опять что-то произошло с человеком. Сейчас мы снова накануне — с человеком опять что-то происходит. Это невыразимо словами, которые мы используем. Критика употребляемых нами слов — способ это понять.
Ельцин — фольклорный лидер, который равно случаен и необходим, равно невыносим и неустраним, — что он такое? Как он стал ваятелем, по отношению к которому мы — глина, из которой он лепит себе людей? Вот каким языком надо теперь говорить и в соответствии с этим действовать. А мы мямлим, те ли средства Ельцин употребляет, не те ли.
Мы приняли замечательное наследие! Тончайшее, умнейшее, провидческое наследие Мандельштама, Платонова, Булгакова. И что мы из этого наследия извлекли в интеллигентной среде — что большевики сволочи? Да о том ли вообще идет речь?
Чечня оказалась способна выбить из нас какой-то антропологический отзвук. Не политический, не нравственный, не правозащитный. Мать, которая вырывает ребенка у армии, — это антропология, первичный космос человеческой жизни. Можно сказать — что у вас за власть слабая! Ну, слабая она или нет, еще неизвестно. Норвежцы запустили пустяковую метеорологическую ракету, и наши ракетчики побежали к пусковым кнопкам. А почему? Задним числом Ельцин изобразил все так, будто он на страже и в случае чего кнопку нажмет. Да нет же, это офицеры, боясь немилости начальства, на всякий случай дали боевой сигнал — и включились, заработали системы панубийства.
Итак, с одной стороны, в Кремле бессильны перед солдатской матерью, с другой — по-прежнему готовы спалить планету. И не одно либо другое, а то и другое вместе!
Что-то грандиозное, изначальный российский хаос. Первичность возникновения человека. Опознавший себя в лучшем и в худшем, он никак не разберет того, что опознал. Как разместить факты в его двойном состоянии? Какие у него есть слова для различения этих фактов? Все наше существование приобрело мистический характер.
Смотрел на нашего президента, как он разговаривает с американской журналисткой: «А я в рай не попаду», она — «Почему?» — «Грехи». — «Какие же у вас грехи?» Он ей: «Исповедовать меня вы не можете, может только священник». «Ну а если бы, — спрашивает она, — вы все-таки попали в рай? Как вы себе его представляете?» — «Рай — это когда у каждого свой дом, а кругом живут друзья». И тут же: «Мне альтернативы нет». Замечательно! Это проливает свет на то, почему у нас нет ему альтернативы, — потому что только его устами может говорить то, что эти газеты высказать не способны. Вот отчего я называю Ельцина фольклорным лидером.
Я стою перед лицом момента, заставляющего продумывать себя до конца. Хотя знаю, что ни одному человеку это не удалось. Либо все, что тут происходит, лишено интеллектуального интереса, и я вправе отнестись к нему как к внешнему для себя. Либо чем оно банальней, тем более утверждает меня в догадке, что за Ельциным стоит что-то страшное. Что-то касающееся существа, которое именует себя человеком; невыговариваемое словами. Мне тяжело писать под властью этого ощущения.
Хотя, вообще говоря, человек довольно живуч. Существование таких фигур, как Ельцин, должно быть истолковано и как проявление родовой живучести Homo sapiens.
— В чем ты видишь признак живучести — в абсурде чеченской войны?
— А живучесть вот в чем. Пока такие люди являются и при них что-то может произойти, хотя бы разрушительное, они — проба. Человек-проход, человек-проскок через что-то, что иначе не смогло бы случиться. Есть в человеке нечто, чему такие персонажи помогают сбыться.
— Но это можно отнести к кому угодно. Разве это нельзя было отнести к Горбачеву?
— Нет, к Горбачеву это отнести нельзя. Ельцин сулит Миру что-то иное. Был Хрущев, был Брежнев, но Ельцин даже не второй Брежнев, он чем-то тянет на Сталина. А Сталин тянул на то, что с человеком что-то случится. У меня появился новый взгляд — самокорректировка по отношению к отвратительным мне персонажам, от которых к тому же возмутительно зависишь. Нас с тобой он не устраивает, он нас прямо оскорбляет своим существованием. Но я себя корректирую, соотнося абсурд ельцинской власти с догадкой, что с человеком должно что-то произойти. Это несколько мистический тезис, да?
— Но что это значит для современника, например для меня, — отойти в сторонку и смотреть, чем все закончится?
— Нет, только не это! Если кто так поступает, я осуждать не стану, но с моей точки зрения — не так. Однако, противясь таким фигурам и даже вступив с ними в единоборство, имей в виду, насколько они масштабны и функциональны. Просто помни об этом.
— Ты сильно озадачиваешь меня тезисом о функциональности Сталина и Ельцина.
— А в отношении Сталина это моя давнишняя мысль, если сойти с легкой дорожки болтовни про зло и добро. Объяснений для глупцов, будто Сталин «побеждал благодаря коварству». Можно подумать, в политбюро перед ним простаки сидели облапошенные! Чем он все-таки поборол этих зубров?
Вся патология истории России выражает себя в регулярной селекции таких деятелей. Патология выражена в людях и приобретает грандиозную и странную форму, где замешаны личность, интеллект и масштаб злодея. Конечно же, во всем этом почти никакого сравнения с Ельциным. Но на некоторые его выходки пора посмотреть именно в свете сталинского прецедента.
— Не пойму я все-таки этого ряда, от Сталина к Ельцину.
— Думаю, появление таких людей — как геомагнитные возмущения, предупреждающие о неподвластных нам масштабных обвалах и катастрофах. Появление их означает, что уже близка ситуация, где с человеком что-то случится. Не добавочное к прежнему, а иное, масштабное, чему есть прологи и сполохи предвосхищений.
Говорят, если смотреть реалистичней, вещи выглядят проще. В моем понимании, нет — проще не выглядит. Иначе все настолько банально, что выпадаешь из сферы умственно значимого. Тогда незачем быть историком, лучше выключиться из текущей жизни и заняться, например, соратниками Петра Великого. Один Алексашка Меншиков колоритней всех, кого я встречал в Кремле!
Есть сюжеты, которыми пора заняться. Вот Николай I. До междуцарствия 1825 года отличался разве что парадным рвением, однако 14 декабря проявил себя замечательно незаурядно. И после расправ 1826-го первые его годы отмечены попыткой что-то в России переменить, стать палачом-душеприказчиком казненных. Его поразительная система подотчетности всех судеб, покарание плохих помещиков, его бесконечные ревизии. Одиозная система, которую Николай воздвиг из побежденного декабризма и к которой добавилось европейское могущество. Но после 1848-го это уже совсем другой человек, которого факты не убеждают ни в чем. В самом апогее могущества идет ко дну и тянет за собой всех. Вот и Ельцин всех потянет на дно, при содействии интеллигентных дурачков.
— Вслед Ельцину придет Оно?
— Да, по Щедрину — Оно[54].
— Все-таки непонятны мне эти твои «страшные люди» — зачем они нужны?
— Лапочка мой, а зачем мы с тобой нужны?
— Это, в общем, не ответ.
— После горбачевской истории Ельцин подорвался на проблеме равномасштабного второго шага. У него не было ресурса для второго начала, и проблема второго шага встала, когда первого уже нет. Отсюда бессодержательность новой власти, восполняющей невозможное чем попало. Власть авторизует все, что делается под «ельцинское».
Бессодержательность власти страшная, но и потенциально масштабная вещь. Помнишь, на чем сошлись Ельцин с группой Гайдара? Те дали ему содержание, отвечающее несусветной претензии авторитарной власти. И тоже мнимое содержание! Возникла атмосфера азарта, где происходящее выглядит мнимо бесповоротным. Притом что проблема создания исходных условий для второго шага никуда не ушла.
Начни я Ельцину такое объяснять, он скажет, что мы сумасшедшие. Но сам Ельцин знал, о чем говорит, намекая Гайдару, что президент не единственный инициатор октябрьских убийств.
— Да, для Ельцина это было важно. Может, это личное?
— Личное, но такое, под что подверстана вся система властвования и управления. Желая самодержавно авторизировать события, выстраиваешь под это структуру авторизации. Что очень похоже на Николая I. Сталин, кстати, не делал вид, будто действует не он, а другие. Даже изобретая врагов, он делал это своеобразно. Брал все, что сам сделал, и с прибавками переносил в состав обвинений. Зачем ему было нужно, чтоб даже НКВД оказался звеном несуществующего «фашистского заговора»? Ведь коли так, в СССР вообще нет ничего не пораженного им. Ни-че-го! Для чего-то это ему нужно, а?
