В 1885 году японские газеты сообщили, что возле Саппоро потерпела крушение иностранная шхуна. Спастись удалось лишь девяти морякам. Вскоре в Саппоро прибыли чиновники, пытаясь оказать уцелевшим жертвам посильную помощь. Однако разговора с ними не получилось. Иностранцы дружно кивали головами и жестами высказывали полное непонимание местной речи. После недолгих раздумий их переправили в Хокодате. Там их попытались разговорить на английском и русском. Но языковой барьер по-прежнему был непреодолим. Моряки кивали и говорили: «Жерман, жерман». Удалось лишь выяснить, что в море затонула якобы германская шхуна. С горем пополам вычислили капитана шхуны, дали ему атлас и попросили указать место крушения. Странный капитан долго крутил карты, что-то шептал под нос, водил по меридианам пальцем. На большее его не хватило. Он даже не указал на карте Саппоро, Оставалась последняя попытка. Губернатор Хокодате попросил командира русского крейсера, который стоял в местном порту, прислать переводчика немецкого языка. На берег сошел старший офицер. Еще не видя удивительную команду, он заподозрил в них русских арестантов, которые недавно напали на Крильонский маяк. Офицер решил проверить свою версию. Он выстроил всю группу иностранцев в ряд и гаркнул по-русски: «Нале-ево! Круго-ом марш!». Один из моряков инстинктивно завертелся. Его товарищи с ненавистью уставились на него. Афера провалилась. «Немцев» заковали в цепи и отправили на прежнее насиженное место.
Тюремная статистика начала интересоваться побегами лишь под конец прошлого века. Судя по ней, чаще всех в бега ударялись каторжане, для которых очень чувствительна разница климатов их родины и места заключения. В этот ранг попадали выходцы из Кавказа, Крыма, Украины, Бессарабии. Бывало, что в списках беглецов не было ни единой русской фамилии. Ссыльные женщины побегами почти не баловались. Боязнь таежных скитаний и привязанность к насиженному месту делали свое. Лишь изредка появлялись такие геройские личности, как Сонька – Золотая Ручка. Но о ней разговор чуть ниже. Из всей тысячной армии беглецов лишь треть считается пропавшими без вести. Остальные – или убиты в погоне, или погибли в дороге, или вновь оказались на сахалинской каторге.
Время уходить в запой
С давних времен главной причиной всех побегов служили незасыпающее сознание жизни и жажда воли. Если арестант не философ, которому, как известно, везде хорошо, то не хотеть уйти в бега он не может и не должен. Русского человека всегда отличала любовь к родине. Беглые каторжники вызывали больше сочувствие, чем осуждение или опаску. Если он решился на побег, на голод, топи и риск получить пулю от погони, значит, иного пути у него не было. На проселочных дорогах Сибири попадались столбы, где чья-то заботливая рука подвесила сумку с хлебом, обносками и махоркой (хотя подобный жест можно трактовать и по-другому: не повесь сумку за околицей села – вчерашний узник сам ночью вломится за харчем да еще под шумок вырежет всю семью).
Антон Чехов писал: «О Сахалине, о здешней земле, людях, деревьях, о климате говорят с презрительным смехом, отвращением и досадой, а в России все прекрасно и упоительно; самая смелая мысль не может допустить, чтобы в России жили несчастные люди, так как жить где-нибудь в Тульской или Курской губернии, видеть каждый день избы, дышать русским воздухом само по себе есть уже высшее счастье. Пошли, Боже, нужду, болезни, слепоту, немоту и срам от людей, но только приведи помереть дома. Одна старушка, каторжная, бывшая некоторое время моей прислугой, восторгалась моими чемоданами, книгами, одеялом и потому только, что все это не сахалинское, а из нашей стороны; когда ко мне приходили в гости священники, она не шла под благословение и смотрела на них с усмешкой, потому что на Сахалине не могут быть настоящие священники. Тоска по родине выражается в форме постоянных воспоминаний, печальных и трогательных, сопровождаемых жалобами и горькими слезами, или в форме несбыточных надежд, поражающих часто своей нелепостью и похожих на сумасшествие, или же в форме ярко выраженного, несомненного умопомешательства».
Это сладкое слово «свобода»! Молодой и еще энергичный каторжник, оторвавшись от сахалинских земель, стремится уйти подальше. Он может осесть в Сибири или даже дойти до Урала. На свободе он долго не задерживался. Его ловили, судили и переправляли на остров. Однако долгий пеший этап для многих таил своеобразную романтику: менялись пересылочные допры, конвой, соседи. Пока беглец возвращался на Сахалин, он не работал – он шел по этапу к месту работы, наслаждаясь дорожными приключениями. Еще не добравшись на остров, каторжник помышлял о новом побеге. В большинстве случаев помыслы эти сбывались. Однако с годами прежняя сила и выносливость улетучивались, уступая место старческой апатии и недугам. Тем не менее арестант вновь бежит, повинуясь все тому же духу свободы. Сибирь и Урал для его ног стали недосягаемы, и он выбирает Амур или даже тайгу. Беглец пытается уйти подальше уже не от Сахалина, а от самой тюрьмы. Старые рецидивисты, которые провели в тюремных стенах десятки лет, дорожили каждым днем свободы. Они рвались на Амур, на гору и даже в тайгу, пускались вплавь на ветхих лодках, стремясь, если и погибнуть, то свободными. Ни новые тюремные сроки, ни телесные наказания не могли отбить у каторжан охоту к побегам. Шестидесятилетний старик мог взять с собой кусок хлеба, отойти от поста на полкилометра, взобраться на гору и три дня любоваться морем и тайгой. Затем он спускался и шел обратно под конвой. Случалось, что с каторги бежали лишь на один день, который посвящался чему угодно, но не дорожным работам и не отсидке в тюремной камере.
Тяга к побегам часто поражала арестантскую душу в определенные времена года и по навязчивости напоминала запой. Поговаривают, что дисциплинированные узники, чувствуя приближение «запоя», не избегали профилактики: предупреждали солдат о возможном побеге. Все это напоминало болезнь, и, по логике вещей, должно было обратить внимание врачей, которые давали добро на телесные наказания. Всех пойманных беглецов хлестали плетями и розгами, невзирая на причины побега и возраст беглеца. Рядом с рецидивистами, промаявшимися в бегах не один месяц, под удары ложились и те, кто пробыл на свободе всего день или три.
«Устав о ссыльных» различает побег и отлучку, а также рассматривает побеги в Сибири и вне Сибири. За каждый повторный побег наказание ужесточается. Если беглеца поймали в течение трех дней или же он добровольно вернулся в течение недели, ему засчитывают отлучку. Для поселенца эти сроки увеличены вдвое. Самое слабое наказание для беглецов – сорок ударов плетью и увеличение срока еще на четыре года. Самой строгой карой по «Уставу о ссыльных» считаются сто ударов плетью, бессрочная каторга и перевод в разряд испытуемых на двадцать лет. Она обычно уготовлена для тех, кто покинул Сибирь.
Наказывали в специальном бараке, где стояла покатая скамья с отверстиями для ног и рук. Приговор исполнял палач, который нередко назначался из числа ссыльных. Перед наказанием арестант проходил медицинский осмотр: врач должен был письменно дать заключение, сколько ударов может выдержать приговоренный. После этого начиналась экзекуция. Палач укладывал «клиента» на скамью, сдергивал штаны, привязывал его конечности и вооружался плетью с тремя ременными хвостами. Рядом нес вахту врач с каплями и настойками на тот случай, если жертву приходилось в спешном порядке откачивать. Плеть должна была ложиться поперек тела и с каждым ударом рассекать кожу, оставляя сине-багровые подтеки и кровоточащие раны. Через каждые пять ударов палач отдыхал полминуты, затем вновь брался за ответственное дело. С окончанием воспитательной процедуры арестанту помогали подняться, и врач участливо совал в его стучащие зубы стакан с какой-то целебной жидкостью.
Закон – тайга, прокурор – медведь
История побегов полна примеров, когда узник таежных тюрем и лагерей, не имея достаточного опыта и знаний местных условий, на вторые-третьи сутки терял ориентировку, застревал в таежной глуши и умирал. Надеяться на милосердие и помощь советских конвойных частей не приходилось. Случайно наткнувшись на обессилевшего зека, солдаты добивали его из карабина или автомата. Служебная инструкция ставила беглеца вне закона. Среди лютой зимы погоня проходила формально, ибо беглый заключенный ставился в один ряд с самоубийцами. Многие зоны были лишены мощных охранных периметров, скрытых проволочных заграждений, контрольных полос. Они ограничивались символическим забором с рядом колючей проволоки поверху.
Таежные зоны всегда считались беспредельными. Там «закон – тайга, черпак – норма, а прокурор – медведь». Подобные лагеря занимались лесозаготовками и среди зеков назывались «курсами парикмахеров». В блатном фольклоре они воспевались с особым рвением. Примером может служить старая лагерная песня «Колыма»:
