у него на шее на шнурке, выдернутом из оснастки плуга. Он взбирался на насыпь, продолжая перебирать струны. Больше при нем ничего не было — ни еды, ни смены одежды, ни даже плаща.
Более высокий заключенный был так поглощен этой картиной, что услышал охранника, только когда тот встал прямо перед ним и прокричал его имя.
— Эй, проснись! — кричал охранник. — Вы, ребята, грести умеете?
— Куда грести? — спросил более высокий заключенный.
— Куда-куда?! — сказал охранник. — Туда, куда вода течет, куда же еще?
— Я никуда не собираюсь грести отсюда, — сказал высокий заключенный, мотнув головой в сторону невидимой реки сзади за насыпью.
— Нет, это по эту сторону, — сказал охранник. Он легко нагнулся и отстегнул цепочку, соединявшую высокого заключенного и толстого безволосого. — Это здесь, чуть дальше вдоль дороги. — Он поднялся. Двое заключенных последовали за ним к лодкам. — Гребите вдоль телеграфных столбов, пока не доберетесь до заправки. Вы ее увидите — у нее крыша еще торчит из воды. Она построена на старице, а старицу вы узнаете по верхушкам деревьев над водой. Плывите по старице, пока не увидите кипарисовый пень, на котором сидит женщина. Снимите ее оттуда и сразу же сворачивайте на запад, доберетесь до хлопкохранилища, увидите парня на столбе… — Он повернулся и посмотрел на двух заключенных, которые, застыв в полном оцепенении, с глубокой сосредоточенностью изучали сначала ялик, потом воду. — Ну, чего вы еще ждете?
— Я не умею грести, — сказал толстый заключенный.
— Пора тебе научиться, — сказал охранник. — Залезай.
Высокий заключенный подтолкнул вперед толстого. — Залезай, — сказал он. — Вода тебя не съест. Никто не заставляет тебя купаться.
Удаляясь от насыпи, — толстый заключенный на веслах, другой за рулем, — они видели, как снимали цепи с других пар, и те в свою очередь садились в лодки. — Интересно, сколько еще из наших ребят впервые в жизни видит так много воды, — сказал высокий заключенный. Другой не ответил. Он стоял в лодке на коленях, время от времени осторожно ударяя по воде веслом. Сама форма его плотной мягкой спины, казалось, несла выражение настороженного и напряженного внимания.
После полуночи спасательное судно, битком набитое бездомными мужчинами, женщинами и детьми, добралось до Виксберга. Это был паровой катер с низкой осадкой; весь день напролет сновал он вниз и вверх по забитым кипарисовыми и эвкалиптовыми стволами старицам, по хлопковым полям (где подчас он не плыл, а тащился на брюхе), снимая свой скорбный груз с крыш домов и сараев и даже с вершин деревьев, а теперь он доплелся до этого молодого городка обездоленных и отчаявшихся, где под назойливым, непрерывным дождем тускло коптили керосиновые фонари, а спешно развешанные электрические поблескивали на штыках военных полицейских и высвечивали красные кресты на нарукавных повязках докторов, сестер милосердия и работников полевых кухонь. Весь склон впереди был усеян палатками, но людей все же было больше, чем укрытий для них; они сидели или лежали, в одиночку или целыми семьями под тем укрытием, которое им удалось найти, или иногда просто под дождем в полном истощении, как мертвые, а врачи, и сестры, и солдаты ходили между, останавливались и склонялись над ними.
Среди первых высадившихся на берег был один из заместителей директора тюрьмы, за которым след в след шел толстый заключенный и еще один белый — маленький человечек с изможденным небритым бледным лицом, на котором все еще оставалось выражение ошеломленного неистовства. Казалось, заместитель в точности знал, куда ему нужно. С двумя попутчиками, следовавшими за ним по пятам, он легко находил дорогу меж груд мебели и спящих тел и вскоре остановился перед залитым ярким светом и на скорую руку оборудованным временным штабом, почти военным пунктом управления, где вместе с директором тюрьмы сидели два армейских офицера с майорскими листьями на погонах. Заместитель директора заговорил без всякого вступления.
— Мы потеряли человека, — сказал он. Он назвал имя высокого заключенного.
— Потеряли? — сказал директор.
— Да. Он утонул. — Не поворачивая головы, он заговорил с толстым заключенным: — Расскажи ему, — сказал он.
— Он сказал, что умеет грести, — сказал толстый заключенный. — Я-то не умею. Я ему так и сказал, — он мотнул головой в сторону заместителя. — Не умею я грести. И вот когда мы попали в старицу…
— Это еще зачем? — сказал директор.
— Да ребята с катера сообщили, — сказал заместитель, — видели, мол, женщину на кипарисовом пне, потом этого парня, — он указал на третьего человека, — на хлопкохранилище. У них самих места не было, чтобы снять их. Продолжай.
— Так вот, вышли к старице, — продолжал толстый заключенный абсолютно ровным, без всяких интонаций голосом. — А потом лодка ушла у него из-под ног. Я не знаю, как это получилось. Я просто сидел там, потому что он был так уверен, что умеет грести. Я и волны никакой не увидел. Просто лодка вдруг развернулась и начала быстро плыть назад, словно ее поезд потащил, потом ее снова развернуло, и тут я взглянул наверх, а у меня над головой какой-то сук, я его успел схватить, а лодка выскользнула из-под меня так быстро, как жратва проскальзывает в брюхо, я ее только раз и увидел, перевернутую, а этот парень, который говорил, что знает о лодках все, цеплялся за нее одной рукой, а в другой все еще держал весло… — Он замолчал. В голосе его не прозвучало никакой заключительной интонации, он просто прервался, а заключенный остался стоять, спокойно устремив свой взгляд на ополовиненную бутылку виски на столе.
— С чего вы взяли, что он утонул? — спросил директор у заместителя. — Может быть, он просто увидел в этом свой шанс бежать и воспользовался им?
— Куда бежать? — сказал другой. — Вся дельта затоплена. На пятьдесят миль вокруг до самых гор вода стоит на пятнадцать футов. А ту лодку перевернуло.
— Этот парень утонул, — сказал толстый заключенный. — Можете о нем не беспокоиться. Он получил свое отпущение грехов. И не отсохнет рука, подписавшая его.
— И его больше никто не видел? — спросил директор. — Может быть, та женщина на дереве?
— Не знаю, — сказал заместитель. — Я ее еще не нашел. Наверно, ее подобрала какая-нибудь другая лодка. А вот этот парень как раз сидел на хлопкохранилище.
И снова директор и два офицера обратили взгляд на третьего человека, на его изможденное, небритое, безумное лицо, с которого еще не исчез прежний ужас, перемешанные в одно — страх, и бессилие, и ярость. — Он за вами так и не приплыл? — спросил директор. — Вы его не видели?
— За мной никто не приплыл, — сказал спасенный. Его стало трясти, хотя вначале он говорил вполне спокойно. — Я сидел
