человек боится того, которому нанёс вред; этот человек, что выпихнул из своего дома мать, что стыдился её бедности, может отказать в последней услуге, он не имеет сердца, чувства, совести, он может не захотеть прийти к ней даже за благословением; скажи ему, что тогда я его, как пса, за уши притащу к кровати.
Траминский, испугавшись этой резкости, но ужаснувшись гнусности, возмущённый поведением Шкалмерского, махнул только рукой, был и чувствовал себя достаточно сильным, чтобы выполнить поручение.
Вилмус, прислонившись к стене, остался один в молчании.
Время было не слишком позднее. Не доходя до каменицы Леонарда, Траминский заметил свет, поэтому был уверен, что застанет виновника. Он не имел времени на долгие размышления; смелей, чем когда-либо, он пробежал лестницу и, найдя Яцка на страже в приёмную, сказал ему:
– Иди к пану и скажи ему, что пришёл Траминский по делу, в котором речь идёт о жизни, и нельзя терять ни минуты.
Он повторил ещё дрожащим голосом:
– Скажи, о жизни идёт речь.
Яцек, который никогда ещё ничего подобного не слышал, так испугался, что, не закрыв дверь, влетел в салон, в котором пять молодых сорванцов сидело над картами. В этот раз хозяин был при банке. Увидев побледневшего слугу, и, будучи за рюмкой и обедом, он крикнул ему:
– Чего хочешь?
– Я, я ничего, но тут ждёт старый, старый Траминский.
– Старый Траминский! Что мне старый Траминский! Скажи ему, пусть идёт ко всем чертям. Чего стоишь, трутень?
– Но он говорит, что это дело, в котором речь о жизни, и нельзя терять ни минуты.
Шкалмерский побледнел немного, заколебался.
– Иди, иди, – крикнул кто-то с боку.
– Ну, иди же.
Не зная, что его ждёт, с тем чувством, которое так хорошо выражает наша пословица, говоря, что на воре шапка горит, вышел Шкалмерский в сени. Физиономия Траминского могла его испугать, старик едва держался на ногах, опершись о стену, бледный, как она.
– Что там снова? – спросил Шкалмерский.
– Твоя мать умирает! Твоя мать! Иди со мной, она хочет тебя увидеть.
Хотя без чувства, адвокат задрожал, также побледнел, не мог ничего ответить, машинально потянулся за шляпой, какую нашёл, не сказал ни слова, и начал сходить по лестнице. Только когда были внизу, он остановился и спросил слабым голосом:
– Брат?
– Его там нет, и не будет! Иди, иди.
И видя, что Шкалмерский слабеет и колеблется, он схватил его за руку, отворил дверь. Они оказались на улице. Чья-то дрожка стояла возле каменицы, они сели в неё молча. Траминский, которому Вилмус сказал, где её нужно искать, велел вознице поспешить.
Расстояние было небольшим, и вскоре они остановились перед пустым домом, молчаливым, мрачным, как могила. Тра-Траминский проводил его до третьего этажа; там, когда послышались их шаги, невидимая рука отворила дверь.
Шкалмерский, как бы его толкнула какая-то сила, вошёл в затемнённую комнату и тревожно огляделся. В ней никого не было, на кровати в углу трепетала, едва заметная во мраке, бледная голова старушки. Её глаза и сердце увидели любимого, она вытянула руки с ужасающим криком:
– Он, Ясенько!
И упала, обессиленная, на кровать.
Шкалмерский медленно к ней приблизился, в его голове ещё шумело вино, веселье, карты, говор товарищей, он был невменяемый; не знал, как там оказался, но постепенно его охватила могильная тревога и какой-то холод. Глаза после блеска, после темноты с трудом осваивались с этой полутенью комнаты, но старуха видела его во всём блеске своей привязанности.
Она из последних сил, чтобы схватить его за горячую ещё от карт и рюмки руку.
– Ясенько, – сказала она, – ты добрый, ты честный, ты пришёл к своей матери. Бог тебе за это заплатит. Прости мне, забудь вину, я так тебя любила. Благослови тебя Бог!
Тут голос её замер в груди.
– Это неправда, – сказала она, – я никогда тебя не проклинала; я не виновата, не гневайся на меня, я мать! Ты моё единственное дитя. Подойди, пусть я тебя увижу и твой образ понесу на тот свет.
Бедная заплака и в этом рыдании, как удар молнии, пришла смерть. Рука, которой она схватила руку сына, постепенно остыла, но не отпустила его; он чувствовал уходящую из неё дрожь жизни, тепло, а потом ледяной холод смерти и каменное рукопожатие трупа.
Матеушева умерла.
Вокруг царило молчание; Шкалмерский стоял встревоженный, не смея двинуться и чувствуя, что сил ему не хватает, что волосы на голове встают дыбом, что рукопожатие могилы вытягивает из него жизнь.
Вдруг он вырвал руку, и ладонь старой матери упала на ложе. Адвокат, не оглядываясь, не говоря ничего, вышел из комнаты, минуя стоявшего в сенях Траминского, наощупь спустился с лестницы и машинально дотащился до дома.
Вступая на лестницу, он услышал наверху шум и почувствовал, что назад ему уйти невозможно; как вор он прокрался в спальню, закрылся и послал к гостям с извинением, что служить им не может.
С возвращением домой впечатление, которое испытал, постепенно начало уступать; он долго ходил, до утра не сомкнув глаз, но в полдень он уже сидел с бледным лицом за столом и спокойно разговаривал со Жлобком.
Вчерашнее событие, естественно, вызвало разные домыслы, распустили слухи о поединке, даже о том, что адвокат кого-то убил, что какое-то дело чести прервало весёлый вечер.
На вопросы Шкалмерский отвечал только мрачным молчанием, а из его взгляда можно было догадаться, что не хотел, чтобы его спрашивали. Оставили его в покое.
Третьего дня утром объявился к нему Траминский; с движением нетерпеливым и гневным он приказал его впустить.
– Я считаю своей обязанностью, – сказал старик, не приближаясь к нему и держась при дверях, – объявить вам, что через час будут похороны.
– Если будут нужны деньги, дам, – ответил Шкалмерский.
– А сам не будешь? – спросил Траминский.
Адвокат вскочил со стула, ничего не отвечая. Пожимал плечами и возмущался.
– Да, не хватало ещё того, чтобы этим слухам дать пищу, чтобы говорили… Что я добавлю к погребению? Я её не воскрешу. Я за всё заплачу.
– Но спрячь же свои деньги, человек без души, – прервал возмущённый Траминский, – если тебе сердце не говорит, чтобы пошёл за гробом матери, этой святой женщины, которая тебя простила, не нужно там и твоих денег. Ты недостоен идти за этим гробом.
– Траминский! – воскликнул Шкалмерский. – Что вы себе позволяете!
Но старик насмешливо улыбнулся, с презрением плюнул, показал ему только кулак и, не говоря уже ни слова, вышел.
Он направился прямо к траурному дому, перед дверью которого стояла чёрная крышка с белым крестом. Как раз подошли люди, что должны были нести
