– Простите, доктор, еще минуту. Я плохо разбираюсь в наркотиках, но, насколько мне известно, экстази поднимает сексуальную потенцию и вызывает феерическую радость, экстаз. А обратный эффект возможен?
– Почему вы спрашиваете?
– Может экстази вызвать страхи, кошмарные галлюцинации?
– Вы что, наблюдали это у месье Рейча? – доктор слегка напрягся. – Пожалуйста, если можно, подробней.
– Я не наблюдал. Я слышал по телефону, как он кричал, словно его мучили кошмары.
Доктор помолчал, сдвинул тонкие, как будто нарисованные, брови.
– Хорошо. Мы сделаем дополнительный анализ крови на наркотики. Наш психиатр поговорит с месье Рейчем.
– Благодарю вас, – кивнул Григорьев.
Генрих лежал в отдельной комфортабельной палате, больше похожей на гостиничный номер.
– Андрей, видите, все обошлось. Я не умер, и мне даже не нужна операция. Рики, бедняжка, так волновался.
– Да, я встретил его в коридоре, – Григорьев сел в кресло у кровати.
Повисла пауза. Рейч смотрел в потолок. От руки его тянулась трубка капельницы.
– Я знаю, вы меня осуждаете, – сказал Рейч, – но что делать, если я не могу оторваться от него. Только с кровью, с мясом.
– Вам нельзя принимать экстази, – сказал Григорьев.
– Доктор говорил мне, – Рейч прикрыл глаза.
– Я звонил вам утром. Рики не позвал вас к телефону. Я слышал, как вы кричали. Что происходит, Генрих?
– Андрей, вас это интересует как профессионала? Вам надо получить информацию от меня, и вы боитесь, что я стал законченным наркоманом, у меня расплавились мозги и я не сумею внятно изложить эту информацию?
– Меня это интересует как человека, который знает вас больше двадцати лет. Мне вас жалко, Генрих. Мне за вас страшно.
Губы Рейча растянулись в мгновенной резкой улыбке, как будто лицо треснуло вдоль, Григорьеву даже почудился сухой щелчок.
– Не волнуйтесь, Андрей. Я, конечно, плохо стал соображать, но спектакль с пропавшими альбомами разыграл перед вами совсем недурно, согласитесь.
– Да, – кивнул Григорьев, – все выглядело очень натурально.
Рейч опять улыбнулся, на этот раз мягче.
– Я ведь давно понял, Андрей, кто вы. Вы работаете в ЦРУ. Мне было грустно, что они прислали именно вас. Я разыграл спектакль, и вы мне легко поверили. Я мучил вас Третьим рейхом, и вы терпеливо меня слушали. Вы действительно хорошо ко мне относитесь, и вам не хотелось докладывать руководству, что конверты отправил именно я. Но ведь ничего противозаконного я не сделал, верно? Это не шантаж, не разглашение секретной информации. Я просто поковырял палочкой в вашем гнилом термитнике.
– Вы поступили неразумно, – тихо сказал Григорьев.
– Я поступил нерационально. Насчет разумности можно спорить, но у меня сейчас нет сил, – он усмехнулся, – вы, конечно, решили, что в этом замешан Рики? Нет. Мальчик ничего не знал. Мы путешествовали по Европе, и я потихоньку опускал конверты в почтовые ящики в разных городах. Зачем? Затем, что я скоро умру, и напоследок мне захотелось сделать что-нибудь хорошее. Если хотя бы одному из пятидесяти четырех адресатов, получавших мои послания, на мгновение стало стыдно, я добился своей цели. Они вырастили монстра, дали ему оружие и научили им пользоваться. Пусть помнят об этом и не строят из себя благородных защитников демократии.
Он говорил совсем тихо, с тяжелой одышкой. Григорьеву пришлось подвинуться ближе и склониться к нему. От Рейча пахло лосьоном после бритья и мятными конфетами. Дыхание его было шумным и частым. Неожиданно для себя Григорьев спросил:
– Генрих, зачем вы сказали? Честное слово, лучше бы я вернулся с пустыми руками.
Рейч, мучительно морщась, приподнялся на подушке и тихо, хрипло засмеялся.
– Андрей, как вы не понимаете, мне захотелось похвастать единственным за всю мою жизнь поступком, которым я горжусь. Я не смог удержаться. Простите меня за спектакль. Сейчас я сказал вам правду, бесплатно, бескорыстно. Просто так, для собственного удовольствия. Вы можете спокойно докладывать своему руководству, что конверты с фотографиями отправил я. Пусть делают со мной, что хотят. Я все равно скоро умру. Чем скорее, тем лучше, «…доколе не возвратишься в землю, из которой ты взят, ибо прах ты и в прах возвратишься». Я даже не из земли, не из праха, я из самой черной, самой жуткой грязи. Там черви, вонь. Там обитают тени, ненавидящие себя и свою тухлую, бездарную, самодельную вечность. Я ребенок «лебенс-борн», они меня создали, они и уничтожат. Я благодарен им, что они выбрали такой приятный способ. Мой Рики прелесть, правда?
– Генрих, перестаньте. Вы разумный, свободный, образованный человек. Что за бред вы несете? Да пошлите вы этого бесенка подальше! Зачем вы хороните себя заживо?
Григорьев разозлился, занервничал. Ему захотелось курить. Он встал, прошелся по палате. Генрих следил за ним взглядом, не поворачивая головы.
– Вам, правда, жаль меня, Андрей?
– Да, Генрих, да! Вам надо порвать с Рики, прекратить принимать наркотики. Не мудрено, что вам мерещатся всякие тени, черти, червяки. Посмотрите, небо за окном, деревья, море. Вылезайте вы наконец из своего страшного подвала!
Рейч молчал. Глаза его были закрыты. Губы мучительно сжаты, уголками вниз. Седой пух на лысине едва заметно шевелился от искусственного ветерка вентилятора.
– Знаете, Андрей, – сказал он, не открывая глаз, – мне сейчас тяжело с вами разговаривать. Простите. Я устал.
Григорьев вышел в сквер. После охлажденного воздуха госпиталя жара показалась особенно тяжелой. На лавочке под вязом Кумарин и Рики беседовали как добрые старые знакомые.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ
Деревня Кисловка находилась в двадцати километрах от бывшего лагеря. Она была маленькой, всего два десятка домов. Сонный толстый участковый заметно оживился, узнав, что майор из Москвы и его спутница интересуются девчонкой-потеряшкой. Новость о приезде группы из Москвы, о том, что в заброшенном лагере обнаружено шесть обгоревших трупов, до маленького деревенского отделения дойти еще не успела.
– Ну что, личность барышни установили? – спросил участковый, застегивая мятую форменную рубашку на толстом пузе.
– Да. Все нормально, – кивнул Арсеньев.
– А я вот сюжет видел в криминальных новостях, как там, в больнице, заговорила она, нет? Чего это вообще такое – афлигия?
– Афония, – машинально поправила Маша.
Они шли втроем по тихой деревенской улице, к дому фельдшерицы. Участковый, еле справляясь с одышкой, рассказывал, как послала за ним Настя Кузина, как он увидел потеряшку, которая не могла говорить и выглядела как бомжонок. О своем звонке в Лобню он упомянул мельком, просто сказал, что поставил в известность районное начальство, как положено. А потом фельдшерица вызвала «скорую».
Поликарпыч не счел нужным рассказать о том, что после его звонка в деревню из Лобни приехал Лезвие.
…Дело в том, что старший лейтенант Колька Мельников не сразу покинул Кисловку. Он дождался, когда Поликарпыч вернется к себе в отделение, и минут через двадцать явился к нему.
– Знаешь, Поликарпыч, тут, это, неудобно так получилось, я тете Насте замок на калитке сшиб нечаянно и банку с квасом грохнул.
– Ничего, – сдержано кашлянул Поликарпыч, – бывает.
– Я, понимаешь, жару плохо переношу.—Лезвие сел, достал свои хорошие сигареты, протянул Поликарпычу: – Угощайся.
Закурили. Помолчали.
– Ну и вот, – понизив голос, продолжал Лезвие, – я перед этим пивка вмазал, а потом водкой заел, – он подмигнул старому участковому и сделал смешное, виноватое лицо, как он умел еще в детстве. Брови домиком, губы подковкой.
– Нехорошо, Коля. Тыже за рулем, ктомуже на службе. А от меня чего хочешь?
– Ты, это, тете Насте передай от меня, на новую задвижку.
Лезвие достал из кармана купюру в пятьсот рублей и положил на стол.
– Она не возьмет, – Поликарпыч покачал головой и покосился на деньги.
– Тогда сам купи и прибей.
– На задвижку это много, – заметил Поликарпыч.
– А ты на сдачу купи Лидуне чего-нибудь, тоже от меня. И вот еще. Младшему твоему, Ване, вроде шестнадцать исполнилось недавно?
– Ну да, тридцатого июля.
– Он у тебя отличный парень, я слышал, он на мотоцикл копит.
Еще две купюры, по тысяче рублей, легли перед Поликарпычем на стол.
– Чего это ты вдруг, Коля? – тихо спросил участковый.
Не хотелось на них глядеть, на эти деньги, очень уж было странно – с какой стати вдруг Лезвие сделался таким внимательным и щедрым. Но взгляд сам собой прилипал к купюрам, а правая ладонь вдруг нестерпимо зачесалась.
– Понимаешь, у нас сейчас сплошные проверки, особенно насчет этого дела, – Лезвие щелкнул себя по крутому кадыку, – ты, это, если там какие разговоры, то, да се, не рассказывай, что я приезжал.
Поликарпыч нахмурился, подумал немного и спросил:
