Во многих местах – всё ещё митинги на ветру, небольшие, дюжины по две, – а слушают благоговейно. И всегда есть оратор – со скамьи, с кучи снега.
Не вернулись на улицы те наглые шикарные автомобили с вензелями и гербами, так носившиеся прежде. И богатые – не так щеголяют богатыми нарядами, исчезли вызывающие дамские шубы, Невский и Каменноостровский перестали выглядеть парижскими бульварами, кричащими о счастьи. Но сутолока и многолюдье не уменьшились, народ всё куда-то валит, даже больше прежнего, потому что трамваев меньше, не сядешь. Только стала толпа сплошь проще и солдатистей.
Отдираются защитные доски витрин, начинают снова заполняться опустевшие витрины, даже и ювелирные. На одном стекле, где выгравирован орёл, добавили наклейку: «это – орёл итальянский», чтоб не били.
Снова зажглись кинематографы и появились вереницы у театральных касс.
В кофейных – много солдат. Сидят и с офицерами за одним столиком.
* * *
На дворце великого князя Кирилла Владимировича на улице Глинки постоянно развевается красное знамя.
На Театральной площади с пьедестала памятника Глинке рабочие скалывали зубилами слова «Жизни за царя».
Стоял рядом артист, уговаривал не сбивать.
* * *
Начальника Николаевской железной дороги инженера Невежина держали под домашним арестом и часто обыскивали – за то, что он 26 февраля давал вагоны для подвозки каких-то военных отрядов. На Николаевском вокзале – пробки неразгруженных товарных вагонов: то некому разгружать, то ломовики бастуют.
Там же, на вокзале, толпа пробила череп человеку, на которого кто-то указал, что он был надзирателем в тюрьме. Не проверяли.
* * *
Вдова Столыпина встретила на набережной старого лакея Илью из Зимнего дворца, – когда жили там, то хорошо его знали, он много рассказывал об Александре II, Александре III, показывал вещи из их быта. Сегодня он так же утопал в своих белых бакенбардах, а шёпотом с ужасом рассказал, как на днях при нём из тронной залы вынесли царский трон, ещё екатерининский.
А на самом был красный бант.
Вдова упрекнула:
– Что же вы, Илья? Зачем эту гадость?
Оплывал Илья бакенбардами:
– Из предосторожности, Ольга Борисовна, из предосторожности только!
* * *
Мальчишки играют: ведут под палками одного или бьют его все сразу: «Офицеров бьём!» Поют: «Отречёмся от старого мира». Продают красные флажки на палочках. А кто бегает, зазывает: «Открытки! Гришка Распутин с листократками!» (Продаются и грязные книжонки об императрице с Распутиным, кто-то успел всё изобразить и напечатать.)
Кучка революционных подростков покушалась свалить Медного Всадника. Сорванцы взобрались на памятник, били металлическими прутьями, ломиком, – но безуспешно.
* * *
Из проповеди священника в те дни: «Мальчики и девочки с пальмами цветами встречали Христа Спасителя – вот как сейчас гимназисты гимназисточки встречают Великую Русскую Революцию…»
* * *
На Пушкинской улице жгли большой книжный магазин монархического союза. Костёр из книг и брошюр горел во дворе, и ещё тлел два дня.
«Сатирикон» острит: изобразил Петропавловскую крепость, а под ней подпись: «Дворянское гнездо».
* * *
В дни хмурой оттепели превращаются улицы и площади Петрограда в непроходимую, где и непроезжую топь: водяная набухлость грязного снега много выше краёв дамских бот. Автомобили, экипажи и ещё не ушедшие сани, ломовики и грузовики – все зашлёпаны грязью, как и брюха лошадей. Всё, что не чистилось в революционные недели, теперь отдалось публике, – а дворники и сегодня не подхватываются ретиво, не видя себе ни понукания, ни награды. Уж тем более завалены и запущены дворы. Когда схватит опять морозец, удерживая градуса три и днём, – ещё пока сковывает это революционное безобразие.
А очереди у хлебных магазинов стоят как и раньше, только с домов свисают красные флаги.
* * *
На рынках солдаты продают дорогие предметы. Солдаты броневого дивизиона – вещи из дома Кшесинской.
На Сытном рынке двое-трое солдат идут мимо хвоста баб, стоящих за провизией, подходят к прилавку и безо всякой справки об оптовых ценах объявляют лавочнику:
– Та-ак… Будешь продавать масло – руб двадцать, мясо – 35 копеек, бутылку молока – 12.
И – дальше. Бабы в хвосте – в восторге. А лавочник – растерян и не хочет подчиниться, особенно если лавочница. И доходит до драк с выдиранием волос, их разбирают в комендатуре.
* * *
Назначали и переносили день введения хлебных карточек. Но и за два дня до него в районном комиссариате – ни самих карточек, ни инструкции.
Пошёл слух, что старые деньги с изображением династии не будут больше принимать, всё уничтожится. Паника. Бегают в газетные редакции, в банки, спрашивают.
* * *
В мелочной лавке орудует за прилавком поручик с двумя орденами на груди.
– Что вам угодно?
Вошедший офицер:
– Мне угодно, чтобы, стоя за прилавком, вы сняли бы офицерский мундир.
– Не понимаю, теперь свобода! А стоять за прилавком – ничего недостойного нет.
* * *
Вводя гостей в столовую к роскошно уставленному столу, дама объявила с торжеством:
– Господа, у меня сегодня – революционный стол!
Действительно, все кушанья были – красного или розового цвета.
Среди гостей был известный экономист. Он вздохнул:
– Ото всего этого надо отказываться. Скоро будем рады и фунту чёрного хлеба.
– Да почему же? почему? – возмутились в ответ. – Во главе революции стали умные люди, преданные народу!
– Оттого, – сказал экономист, – что всякая революция создаёт хозяйственный развал, а от него ещё усиливается революционное озлобление. Порочный круг.
* * *
В здании электротехнического института на Морской созвали «районное собрание обывателей».
– Не обывателей! – кричал черноволосый юноша в кожаной куртке, какие носят в технических частях, – а граждан! Я протестую!
Намеревались избрать комитет: для охраны личной и имущественной безопасности (район – центральный, состоятельный, и было у всех, что поберечь).
Юношу в куртке тоже предложили в кандидаты.
– Что вы можете сказать о себе?
– Могу сказать, что убеждения мои – очень и очень левые.
– Браво! браво! – закричали.
А приятель подбодрял:
– Говори – анархист, и дело с концом.
Выбрали.
Кричали:
– Фёдора Иваныча Шаляпина, он нашего района!
* * *
По поздним вечерам патрули кричат: «Мотор! Стой!» – и грозно преградив штыками, проверяют документы у шофёров. Может показаться, что наступил строгий порядок. Но нет, многие автомобили так и не возвращены владельцам, а те не смеют громко жаловаться.
Ночные обыски какими-то солдатскими командами не прекращаются, и ни одна квартира на всём раскиде богатых кварталов не может быть спокойна, что не постучат. Грабят – и нельзя сопротивляться, а уйдут – не на кого жаловаться.
В Литейном районе – много аристократических особняков, и владельцы их то и дело просят районный комиссариат о запоздалой защите – не от солдат, но от «грабителей, переодетых в солдатскую форму».
На Садовой ограбили ювелирный магазин: забрались ночью с чёрного хода, сорвали висячий замок. Вывезли весь товар на поджидавшем извозчике, и орудий взлома тоже не оставили.
Банда человек в пятьдесят окружила, осадила Преображенскую гостиницу и, ранив служителя, ворвалась, разбрелась по номерам. Но подоспели другие солдаты с милицией, окружили – и арестовали их всех.
В Ораниенбаум приехали на автомобилях от имени петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов – и стали громить и грабить дворец.
А в Шувалове среди бела дня неизвестные высадили из своего автомобиля троих штатских, застрелили их и поехали дальше.
* * *
Поздно вечером в аптеку на Везенбергской у Балтийского вокзала пришли трое, спросили спирту. Но не было у них документа, установленного городской думой, и дежурный фармацевт отказался. Трое вышли на улицу, положили под аптеку соломы и подожгли. Весь дом сгорел.
* * *
В первые дни революции думали и говорили, и печатали в газетах, что освобождённая от царизма столица, как и вся страна, не нуждается в полиции. Но нет, к удивлению, оказалось слишком много городских подонков. И теперь милиционеров щедро оплачивали, в три раза больше прежних полицейских. (Именно от этого туда тянулись поступить профессиональные воры и беглые арестанты.) Для новых комиссариатов поспешно ремонтировали повреждённые полицейские участки (разгромленные на 2 миллиона рублей).
