Эпизод с убийством Федорова является не только еще одним свидетельством той склонности царя к злой насмешке, которая столь ясно прослеживается во многих его литературных произведениях. Он говорит и о том, какие все более зловещие замыслы царь готов был приписывать изменникам. Иван Петрович Федоров, принадлежавший к одному из старых боярских родов, не бывший ни потомком Рюрика, ни потомком Гедимина, никак не мог рассчитывать занять царский трон в случае смерти царя Ивана. В предшествующие годы подобная мысль вряд ли могла прийти царю в голову, но в обстановке постоянной борьбы с «изменой» самые невероятные предположения в сознании царя приобретали реальность и порождали чудовищную жестокость.
Убийство Ивана Петровича так запомнилось современникам-иностранцам не только потому, что это было публичное убийство одного из первых лиц в государстве, совершенное самим царем. На них произвело сильное впечатление и то, что произошло после его смерти. Иван Петрович Федоров был одним из самых богатых людей своего времени. Он являлся потомком боярина Акинфа Великого, служившего владимирским великим князьям еще в начале XIV века, и последним представителем старшей ветви рода, возводившей свое происхождение к Ивану Андреевичу Хромому, боярину Дмитрия Донского (к младшим ветвям того же рода принадлежали служившие в опричнине Бутурлины и Чеботовы). Унаследованное им родовое достояние, и без того немалое, увеличилось благодаря удачному браку Федорова с Марией Васильевной Челядниной, племянницей Аграфены, мамки царя Ивана. Супруга принесла ему в приданое значительную часть родового достояния другой ветви того же рода — Челядниных. Владения боярина, как и владения других бояр, служивших московским князьям, были расположены в самых разных уездах Русского государства от Коломны до Белоозера.
Как рассказывает Шлихтинг, после убийства Ивана Петровича царь, «сев на коня, почти год объезжал с толпой убийц его поместья, деревни и крепости, производя всюду истребление, опустошение и убийства». Часть захваченных при этом боярских слуг царь приказал «запереть в клетку или маленький домик и, насыпав туда серы и пороху, зажечь». Их жены были отданы на развлечение опричникам. Находившийся на боярских дворах крупный и мелкий скот уничтожался. Сами эти дворы сжигались вместе с находившимися на них запасами хлеба. Штаден, писавший о том же более кратко, отметил, что были сожжены даже церкви «со всем, что в них было, иконами, церковными украшениями».
Сообщения Штадена и Шлихтинга о посылке карательных отрядов во владения Ивана Петровича находят подтверждения в тексте «Синодика опальных». Так, из него мы узнаем, что в коломенских селах Федорова опричный ловчий царя Григорий Ловчиков «отделал Ивановых людей 20 человек». В другом его владении — Губине Углу — «Малюта Скуратов отделал 30 и 9 человек». Очевидно, с участия в этих казнях и началось возвышение Малюты, который еще во время похода в Ливонию осенью 1567 года занимал совсем незначительное место в опричном окружении царя. О самых зловещих подробностях рассказа Шлихтинга заставляет вспомнить и такая запись: «В Бежицком Верху отделано Ивановых людей 65 человек да двенадцать человек скончавшихся ручным усеченьем». Если лишь небольшая часть находившихся в бежецких селах боярских слуг была зарублена опричниками, то как же погибли остальные? Поневоле приходится вспомнить о людях, запертых в доме и сожженных затем по приказу царя.
Такие карательные экспедиции, сопровождавшиеся массовыми убийствами (судя по записям «Синодика», в вотчинах Федорова было убито более двух сотен боярских слуг) и уничтожением имущества, стали качественно новым явлением в жизни русского общества в годы опричнины. Они свидетельствовали о том, что в борьбе с «изменой» царь приходил к необходимости применения все более жестоких мер, чтобы устрашить своих подданных и заставить отказаться от враждебных замыслов против него.
На этом мрачном и зловещем фоне протекал спор между царем и противостоявшим ему главой русской церкви, митрополитом Филиппом.
Когда казни стали все более частыми и жестокими, против них поднял свой голос митрополит Филипп. Сам факт столкновения между царем и митрополитом не может вызывать никаких сомнений. Он засвидетельствован источниками самого разного происхождения. Однако и в этом случае нам известно гораздо меньше, чем хотелось бы знать. Главным источником, содержащим наиболее подробные сведения о событиях, является Житие митрополита Филиппа, созданное в кругу почитавших своего бывшего настоятеля соловецких монахов, однако даже наиболее ранняя редакция этого памятника возникла много лет спустя после интересующих нас событий, в конце XVI века, когда после смерти Грозного новый царь Федор разрешил перенести останки митрополита в Соловецкий монастырь. Монахи, которых не было в Москве, когда происходили столкновения митрополита и царя, писали по устным рассказам очевидцев, не очень ясно представляя себе хронологию событий. По слухам писал о столкновении царя и митрополита в далекой Литве и Курбский. Подробный и очень интересный рассказ сохранился в «Послании» Таубе и Крузе, находившихся в то время в окружении царя, однако следует учитывать, что эти ливонские дворяне, возвышенные царем и принятые в опричнину как иноверцы не могли присутствовать на православном богослужении или на собраниях с участием православного духовенства и поэтому не могут считаться очевидцами некоторых очень важных эпизодов.
Как мы видели выше, Филипп Колычев, скрепя сердце, согласился занять митрополичий стол, не требуя упразднения опричнины. Вероятно, он надеялся своим участием способствовать устранению или ослаблению наиболее отрицательных сторон нового порядка, однако с течением времени стала все более ясно обнаруживаться тщетность таких надежд.
Первоначально митрополит пытался увещевать царя «тайно и наедине», но это не дало никаких результатов. Для главы церкви, видевшего свой христианский долг в искоренении беззакония, оставался один путь — публичное осуждение действий монарха. Для совершения такого важного шага митрополит нуждался в содействии других епископов. Именно епископы совсем недавно в 1566 году побудили Филиппа занять митрополичий стол и отстояли его кандидатуру перед лицом царя. И теперь первоначально святители проявили готовность оказать поддержку своему главе. Как сказано в Житии, они «укрепивше ся вси межи себя, еже против такового начинания (опричнины. — Б.Ф.) стояти крепце». Согласие это, однако, сохранялось недолго. Когда один из епископов «царю общий совет их изнесе» и об этом стало известно, то многие «своего начинания отпадоша». Не захотели поддерживать митрополита архиепископ Пимен Новгородский, епископы Пафнутий Суздальский и Филофей Рязанский, а духовник царя, благовещенский протопоп Евстафий, и вовсе «непрестанно явне и тайно нося речи неподобные», настраивал царя против митрополита. В итоге попытка митрополита объединить высшее духовенство для борьбы против казней закончилась полной неудачей: «страха ради и глаголати не смеяху и никто не смеяше противу что рещи, что царя о том умолити и кто его возмущает тем бы запретите». Митрополит решился вступить в борьбу в одиночку. Судя по сообщению Жития, такое решение было ускорено тем, что к митрополиту пришли «неции благоразумнии истинние правителие и искусние мужие и от первых вельмож и весь народ», прося «с великим рыданием» о заступничестве, «смерть пред очима имуще и глаголати не могуще».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
