Традескант застыл на мощеной мостовой словно вкопанный. Он смотрел, как карета, покачиваясь, удаляется по причалу. Остальные кареты, как на блестящем променаде, последовали за королевским экипажем. Традесканту пришлось отступить в сторону и пропустить их. И вот все исчезло: лошади, идущие рысью, веселые нарядные придворные, яркие ливреи. Джон снова находился среди серости и траура.
Он стоял неподвижно, пока не скрылась последняя карета. Он с трудом мог поверить в прощальные слова своего господина. Джон умолял не отталкивать его, а герцог ответил так, будто он просил денег. Бекингем, как прекрасная птица, ускользнул из рук Джона и улетел прочь. С тем же успехом можно свистеть и призывать вольную птицу вернуться в клетку. Традескант был порабощен страстной любовью и священной клятвой, одержим болезненным желанием. Он поклялся любить своего господина до самой смерти, но только сейчас осознал, что Бекингем никаких клятв не давал.
Джон медленно поднялся по сходням в свою каюту. Во время путешествия он редко бывал там, и кто-то украл его походные сапоги и теплый плащ. Традескант подумал, что придется покупать новые в Портсмуте, а там за такие вещи дерут втридорога. Он вытащил свой мешок и начал укладываться. Сейчас, после пяти месяцев в море, он почти не замечал колебаний корабля, качающегося на якоре в гавани. Как только на берег сошли офицеры, экипаж растворился. Все было тихо, слышалось лишь поскрипывание старой древесины. Каюта Джона выглядела заброшенной. Последние дни он проводил с Бекингемом, и его койка стала влажной. Даже растения были забыты, земля в маленьких горшочках высохла. Он понимал, что, наверное, совсем обезумел, раз вез растения из такой дали, а в последние три дня не следил за ними. Традескант принес кувшин с водой и тоненькой струйкой полил их.
Ему казалось, что он понял разочарование женщин: женщина отдает любовь и доверие, а потом обнаруживает, что все это время ее избранник был легкомысленным, непостоянным и ветреным. Она досадует, что выпустила из рук нечто драгоценное, редкий саженец. Она ранена (а Традескант ощущал боль как от раны), но в то же время чувствует себя дурой. Традескант испытывал такое унижение, как никогда в жизни. Если ты ученик садовника, это, конечно, низкое положение, но ты можешь гордиться своей работой, ты видишь открывающиеся перспективы. Но быть любовником благородного господина — это занятие для глупцов. Бекингем использовал Джона, взял утешать, отгонять страхи и поддерживать отвагу и уверенность в себе. А теперь рядом с герцогом его мать, и Кейт, и король, и двор, его богатство и радость. А все, что осталось Традесканту, — увядший левкой и большой куст полыни в сухой земле, боль в спине — от оскорбления, и боль в животе — от горя.
Он мрачно поднял мешок, пригнулся под низким дверным проемом, поднялся по трапу на палубу и с трудом спустился по сходням. На борту не с кем было прощаться, на берегу — некому встретить. Вдова с бледным лицом вскинула голову, когда услышала шаги, но тут же снова понурилась. Традескант прошел мимо, не проронив ни слова утешения. У него не осталось слов утешения. Он отвернулся от моря и побрел по булыжной мостовой к городу, непривычно ступая ногами, обутыми в туфли, по твердой земле.
Кто-то зашагал рядом.
— Вы поговорили с герцогом о моем повышении?
Это снова был Фелтон.
— Простите, — извинился Джон. — Забыл.
Но на сей раз лейтенант не рассердился.
— Должно быть, герцог сам все понял, — радостно сообщил он. — Теперь я готов поспорить с теми, кто называет его дураком. Он обещал мне капитанскую должность. Я уйду в отставку капитаном, а это кое-что да значит для бедного человека, господин Традескант.
— Рад за вас, — медленно ответил Джон.
— Никогда больше не пойду на войну, — рассуждал Фелтон. — Плохая была кампания, плохо спланированная, плохо проведенная, ужасно тяжелая. Были моменты, когда я плакал как ребенок. Боялся, что мы никогда уже не выберемся с этого проклятого острова.
Джон кивнул.
— Он ведь больше никогда так не сделает? — продолжал Фелтон. — Пусть французы сами воюют. Зачем им страдания англичан? Мы должны защищать только свои берега и земли, как было при королеве. В полной безопасности благодаря морю. Что мне французы и их проблемы?
— Я тоже так считаю, — согласился Джон.
Они дошли до конца причала. Садовник повернулся и протянул собеседнику руку.
— Храни вас Господь, Фелтон.
— И вас тоже, господин Традескант. Сейчас, когда мы дома, возможно, герцог подумает о людях здесь, на родине. Ведь столько нищеты вокруг. Смотреть на детей в моей деревне — сердце разрывается. Они не посещают школу, им негде играть, все общинные земли огорожены, у них нет ни молока, ни мяса, ни меда. Даже хлеба не хватает.
— Может, и подумает.
Они пожали друг другу руки, но Фелтон медлил.
— Если бы я был герцогом и мог советовать королю, я бы попросил остановить огораживания и освободить землю для народа. Так, чтобы каждый получил свою делянку и выращивал овощи или держал свинью. Если бы я давал советы королю, я бы сказал, что прежде, чем двигать алтарь в церкви направо, или в сторону, или вообще куда-нибудь, сначала следует накормить людей. Перед причащением глотком церковного вина нам нужен хлеб.
Традескант снова кивнул, но он знал то, что, скорее всего, не знал Фелтон: король никогда не видел на улицах попрошаек, не видел голодных детей. Он проезжал в карете от роскошного загородного поместья к охотничьему домику. Он плыл на королевском барке от одного дворца на берегу к следующему. И кроме того, разрешение землевладельцу на огораживание приносило доход королевской казне, тогда как отказ от этого пошел бы на пользу только беднякам, а Карлу не хватало бы наличных.
— Король милосерден? — спросил вдруг Фелтон. — А Бекингем хороший человек? Он ведь великий герцог.
— О да, — заверил Джон.
Боль в животе растеклась по всему телу, до кончиков пальцев на руках и ногах. Он почувствовал, что плечи и ноги онемели, что если он не начнет двигаться к дому как можно скорее, то просто ляжет на мостовую и умрет.
— Извините меня, я должен идти. Меня ждет жена.
— О, я тоже должен идти! — вдруг вспомнил Фелтон. — Слава богу, и у меня есть жена, которая ждет. Пусть теперь называет меня капитаном.
Он подхватил походный мешок и, насвистывая, пошел прочь. Джон смотрел на носки туфель и ставил одну ногу перед другой, словно только что научился ходить. При каждом шаге он будто снова слышал голос Бекингема и его прощальные фразы: «Я отпустил тебя! Не будь назойливым! Отправляйся в Нью-Холл. И не оскорбляй меня просьбами о большем».
