Мои мысли, дорогой читатель, о матери Сеида Азима, о матери поэта Минасолтан. Когда я слышу песни, в которых звучит признательность матерям за их бескорыстие и долготерпение, мне кажется, что каждая о ней, о матери поэта...
Всегда провожает его из дома Минасолтан. В который раз провожает, в который раз выливает вслед ему воду, чтобы путь его был гладок. "Уеду и снова вернусь, а увижу твое лицо, и надежда вернется ко мне..."
Материнские глаза постоянно устремлены на дорогу, по которой уехал сын, томятся ожиданием и тоской, лучики морщин уходят от прищуренных, вглядывающихся в даль глаз. "Воды текут неустанно, и сердце не устанет ждать..."
Среди сотен шагов, среди тысяч звуков она старается уловить шаги сына; сердце готово разорваться на куски, только бы узнать, по какой дороге он вернется...
Что может быть дороже слова "дитя"? Сколько раз ее губы шептали "детка"? Сколько раз молили аллаха пощадить ее "детку"? Нет на земле святилищ и домов аллаха, где не возносились бы молитвы и не отдавались жертвы во имя счастья и жизни самого дорогого существа.
- О детях не беспокойся, детка, в доме осталось немного муки, накормим, и тыква есть... Ты занимайся своими делами, поезжай спокойно.
Мешади Ганбар, спешивший к утреннему омовению в баню Галабазара, счел доброй приметой раннюю встречу с потомком пророка:
- Да буду я жертвой твоего предка, Ага, как я рад тебя видеть! Что это ты так рано? Или тоже в баню собираешься?
Сеид Азим поздоровался с соседом, подумав с усмешкой про себя: "Лысому только расчески не хватает! В такую погоду и на пустой желудок только бани недоставало..."
А Мешади Ганбар не унимался:
- Да будет над тобой милость аллаха!.. Но, Ага, в такую погоду лучше из дома не выходить. Ты ведь поэт, лавки на базаре у тебя нет, значит, никакие заботы тебя не гонят, не то что у меня... После молитвы мне надо спешить в лавку, а ты можешь сидеть дома, греться у мангала, облокотясь на подушку...
Словоохотливость и болтливость Мешади Ганбара раздражала поэта, но Сеид Азим не мог ответить ему. "И он мне завидует! Если бы твой аллах, сосед, вместо пшеничной каши со сливками, имбирем и корицей, что ожидает тебя после молитвы, принес моим детям кусок хлеба, это было бы для меня праздником..."
- Веселый ты человек, Мешади Ганбар, клянусь аллахом...
- Хорошее настроение, Ага, - признак праведности духа...
"Что чувствует твой праведный дух, Мешади, когда ты заключаешь очередной временный брак у моллы?.. - с усмешкой подумал поэт. - Конечно же воды галабазарской бани смывают все грехи с человека, не пропускающего ни одного религиозного омовения, ни одной молитвы..."
- Извини меня, Мешади Ганбар, здесь мой путь расходится с твоим, мне сюда... Счастливого омовения, да укрепится твоя вера!
Мешади провел пальцами, выкрашенными хной, по окрашенной бороде, кивнул головой в островерхой папахе:
- Пусть аллах будет милостив к тебе, Ага. - И неторопливо зашагал в сторону Галабазара, до бани оставался один квартал.
"Посмотрим, принесет ли мне удачу праведная физиономия Мешади Ганбара? Проклятье дьяволу! Дорога все время идет вверх, ветер бьет в лицо. Но мне необходимо добраться до Агамаммедли. Сейчас мне больше не к кому обратиться. К Махмуду-аге? Нет, нет! С тех пор как я послал ему последнее стихотворение - подношение, прошло полтора месяца. Даже самому терпеливому может надоесть поэт-бедняк. В последнее время и настроения нет присутствовать на меджлисах в его доме. Я стараюсь и на глаза ему не попадаться. Одна надежда на Керим-бека и его обещание. Авось вспомнит..."
Когда рассвело, ветер ненадолго стих. В разрывах облаков на фиолетово-синем небосклоне, словно груды белого хлопка, высились вершины гор. В холодном горном воздухе дышалось полной грудью, но чем выше склон уходил вверх, тем больнее становилось дышать, словно льдинки проникали с каждым глотком воздуха в легкие. Потом Сеид Азим почувствовал, что задыхается, ему показалось, что башлык туго обхватил горло и стиснул его. Он развязал концы башлыка, но легче не стало. Лоб покрыла испарина, вынув из кармана хорасанского тулупа платок, он насухо вытер лоб. Но тут заметил, что бороду и усы обмело инеем: его горячее дыхание мельчайшими белыми льдинками оседало на лице и выбивающихся из-под папахи волосах. "Странно, мне одновременно и жарко и холодно. Голова вспотела, спина мокрая, а руки и лицо заледенели..." Он спешился, растер руки снегом, вытер их насухо платком, потом засунул руки в рукава тулупа. Маленькая передышка, казалось, восстановила его силы. Он шел, ведя коня на поводу, вонзая палку в глубокий снег, пытаясь определить дорогу, опасаясь ям и оврагов, коварно спрятавшихся под слоем снега. Он с частыми остановками медленно продвигался вперед. Ему казалось, что далеко, далеко внизу, в низинном ущелье, стелется дым над крышами домов, а может быть, серая мглистая пелена заволокла даль... Ни одного живого существа под этим белым покрывалом... Но вот снова завыла поземка, закрутила клубки по дороге, все круче, все выше вздымая снежное веретено, и вот уж сплошной стеной повалил, посыпал снег. Сразу потемнело. Ветер ворвался под полы тулупа, проник сквозь рукава и воротник. Сеид Азим задохнулся, закашлялся и, став спиной к ветру, прижался головой к боку коня.
- Ага, да буду я жертвой твоего предка, что ты делаешь здесь в такое время, когда не видно даже хвоста идущего впереди коня?
Сеид Азим с трудом оглянулся на голос. Какое счастье, что он встретил человека!.. Он узнал говорившего. Это был младший брат давнего знакомого Сеида Азима - Гаджи Нусреддина из Гейляра - Мехъяддин. Поэт глубоко вздохнул, ветер высек слезу из его глаз...
- Сынок! Погода поначалу не обещала быть такой жестокой... Да, давно я не видел моего друга Гаджи Нусреддина...
- Ага, видно, важное дело толкнуло вас на дорогу в такую непогоду? сказал Мехъяддин, а сам подумал: "О аллах! К добру ли? Почему такому светлому и знающему человеку не помогает его предок?"
- Сынок! Мне очень нужно повидать твоего брата... "Он мне поможет, только ему я могу поведать о своем горе... Ты думаешь о моем предке, парень, я тоже... Если бы у моего предка была сила, то его детей не перебили бы как овец в Кербеле, а их жен не угнали бы в плен..." - подумал поэт и усмехнулся.
А Мехъяддин уже спрыгнул с коня, подошел к Сеиду Азиму и помог ему взобраться в седло, плотно подвязал подпругу, вскочил на своего коня, и они вместе заспешили к Гейляру...
Не здесь, так там... Гаджи Нусреддин спас Сеида Азима от беды: разделил поровну, что имел в доме, и, спасибо ему, дал ему возможность продержать семью, не дать голоду выкрасить лица шафраном. А господа, летом дававшие обещания поделиться с семьей поэта осенним урожаем, то ли забыли свои клятвы, то ли нарочно заставляют его ждать и надеяться, желая получить поэтические восхваления, которые, как они понимали, оставят их имена в сокровищнице поэзии народа... "Люди не обязаны содержать меня. Откуда им знать, что заработанные учительством деньги я отдаю на нужды моей школы?"
Возвращаясь в город, поэт все время пути думал об одном: он должен заранее готовить продукты на всю зиму, не ждать наступления холодов, чтобы они всегда были готовы на случай несчастья... Что бы с ним ни случилось, семья не должна погибнуть. Эти мысли часто приходили к Сеиду Азиму, но он понимал и то, что мысль мыслью, а запастись едой на зиму не удастся... Кто поможет? Откуда взяться запасам? Все труднее и труднее жить, на неделю вперед заглянуть страшно... "Аллах всемогущий! Пусть уйдет день голода и больше не вернется!"
А в городе поэта ждала недобрая весть. Так всегда: отлучишься на некоторое время, а приедешь - и непременно узнаешь что-то такое, отчего на душе делается горько.
Вот и теперь - не успел вступить в город, как ему сообщили: прошлой ночью мороз расправился с лоточником Сиротой Гусейном...
Как можно в это поверить? И сразу всплыло в памяти: "Да что ты, сосед, разве он заболеет? Разве кто-нибудь когда-нибудь слышал, чтоб он охнул? Да он крепче камня!.. Над нами воля аллаха! Наверно, он у него в милости, избавил голого от хлопот со стиркой..."
Больше никто не услышит песенок Гусейна в Мануфактурных и Бакалейных рядах Базара. Осиротели кварталы Иманы, Минахор, Сарыторпаг, кто теперь будет разносить халву на лотке? И каждый, кто встретит нового лоточника, вспомнит Сироту Гусейна и его голос, распевающий о Ширване, о своей любимой...
Царица фей снова была с ним рядом. Он чувствовал это, когда возвращался домой. Ему даже казалось, что она отдавала ему, замерзавшему под ледяным ветром, свое тепло. Он каялся перед нею в необходимости писать оды-восхваления, вместо того чтобы кричать о злодействах своего времени.
- Но ты же пишешь стихи-назидания для школьников, в которых призываешь овладевать основами наук.
- Вместо того чтобы бросать вызов врагам?
- А газели о любви, о красоте?
Поэт снова ощутил прикосновение к своему лбу нежных пальцев, пахнущих цветами, ветром весны, дыханьем любимых губ...
