— Ничего страшного, Лиззи, — успокаивала ее Жанна. — Зато ты хорошо успеваешь в школе. Никому не может одинаково удаваться все.
— Фи! — говорила удрученная Элизабет, кругленькая маленькая девочка, похожая на сдобную булочку с изюмом. — Почему всем так важно, чтобы пирог не провалился? На его вкусе ведь это не отразилось. — И она возмущенно откидывала назад косички. — И не подумаю расстраиваться.
— Бедная Лиззи, — не уставала с горечью повторять мне мать. — Она такая страшненькая.
Жанна тоже не была красавицей, хотя я этого никогда и не говорил вслух. Ее волосы, светлые в детстве, с годами стали каштановыми, и для девушки она была слишком высокой. У нее было приятное лицо, яркая улыбка, но она уже начисто лишилась детского обаяния.
— Шестнадцать лет — плохой возраст для девушки, — говорила мать, все еще надеясь, что когда-нибудь Жанна вновь обретет хоть немного прежней прелести. — С годами она будет лучше выглядеть. По крайней мере, у нее правильные черты лица, и она не толстушка.
Мариана, напротив, была неизменно хороша. В 1916 году она овдовела — ее муж погиб в числе двадцати тысяч жертв кровавой бойни на реке Сомма — и, чтобы оправиться от шока, приехала в Пенмаррик в облаках черного крепа. Когда она пришла на ферму, чтобы навестить мать, я был готов хотя бы из вежливости посочувствовать ей, но она отвергла любые знаки соболезнования.
— Не хочу, чтобы люди огорчались и жалели меня, — сказала она. — Мне от этого еще хуже. Не хочу плакать, не хочу думать о смерти и о войне. Давай поговорим о чем-нибудь другом.
И она продолжала в своей восторженной манере рассказывать о том, как из-за военной экономии ужасно пострадал особняк ее мужа и как она ненавидит свекровь.
— Ты надолго в Пенмаррик? — спросил я, думая, что теперь ей захочется вернуться в семью, но она сделала жест отвращения.
— О Боже, из одного ужасного особняка в другой? Меня тошнит от их холодного бездушия! Мне хочется пожить в городском доме, но теперь, во время войны, в Лондоне так скучно и тоскливо! О, как скучна война! Скучна, противна и ненавистна!
И она разразилась слезами.
Эмоциональные женские сцены всегда смущали меня, поэтому я улизнул, но, когда Мариана уехала, мать сказала мне:
— Интересно, а была ли Мариана счастлива с Николасом? Я понимаю, ужасно так говорить, но во время нашего разговора я не могла избавиться от ощущения, что она рада, что овдовела, хотя, конечно, и ненавидит себя за эту радость. Меня поразило, что она расстраивается из-за того, из-за чего не стоило бы расстраиваться.
Я зевнул.
— Даже если она не была счастлива с Ником, это вполне компенсирует дом на Верхней Гросвенор-стрит, особняк в Кенте и тонны ювелирных украшений. Я бы на твоем месте из-за этого не расстраивался, мама.
— Но материальные блага значат так мало, — сказала мать, которая, как и все хорошие женщины, полагала, что нужно выходить замуж по любви. — Я не хочу сказать, что Мариана выбрала Николаса из-за его титула, но в восемнадцать лет многие девушки сами себя не понимают, и она могла не осознавать, что чувства ее были поверхностны, а уяснила это, когда уже было поздно. Вдобавок она настолько красива, что и Николас мог жениться на ней необдуманно.
Поскольку мой зять был мертв, такая дискуссия показалась мне бесплодной. Но, не желая быть бестактным, я подавил второй зевок и согласно кивнул головой.
— Интересно, почему у нее нет детей? — по-прежнему беспокоилась мать. — Они были женаты два года, прежде чем Николасу пришлось уехать во Францию, а большинство девушек ее возраста и воспитания становятся матерями к первой годовщине свадьбы.
— В самом деле, странно, — буркнул я, утомленный бесконечными женскими рассуждениями, взял таз с отбросами и пошел во двор кормить свинью.
Мать продолжала волноваться из-за Марианы и дошла в своем волнении до того, что написала отцу, прося уговорить Мариану остаться в Пенмаррике до конца войны.
— Ей будет спокойней, — говорила мать, — если она будет в знакомой обстановке, кроме того, молодая вдова должна вести скромную жизнь. В попытке смягчить горе она может поторопиться снова выйти замуж, прежде чем придет в себя в достаточной степени, чтобы понять, что делает.
Лично я был с этим не согласен, но отдавал себе отчет в том, что мне трудно понять чувства женщины, понесшей такую утрату, поэтому ничего не сказал. На мой взгляд, Мариана была слишком расчетлива, чтобы позволить себе от горя неверно оценить ситуацию, и уже вполне созрела, чтобы начать охоту за мужем номер два.
Отец написал матери, что согласен с нею, и пытался уговорить Мариану остаться в Корнуолле. Но, как я и подозревал, Мариане не терпелось опять вспрыгнуть на шаткую карусель, на которой все еще кружилась аристократия. Ее пригласили в гости друзья из Шотландии, и, объявив, что Пенмаррик «слишком ужасен, чтобы выносить его хоть секундой больше», она уехала на север от Эдинбурга и провела последующие два года, перелетая, как потерянная бабочка, из одного сельского особняка в другой.
— Молодой вдове не годится так себя вести, — резюмировала мать, но теперь в ее голосе ощущалось скорее неодобрение, нежели беспокойство. — Если она не станет осторожней, о ней начнут говорить.
— Да ладно, мама! — попытался я рассеять ее мрачное настроение. — Что плохого в том, что Мариана навещает друзей?
Мать поджала губы и покачала головой, но, к моему немалому облегчению, оставила гнетущие мысли при себе.
У меня же в то время было слишком много своих забот, чтобы беспокоиться о Мариане. Под морем мы обнаружили изрядное богатство; и правительство, и шахтеры были удовлетворены. Но наш успех привел к тому, что организационной работы стало так много, что часто я даже не успевал спускаться под землю, а занимался лишь бесконечными делами на поверхности. Мы наняли еще шахтеров, налаживали сменную работу, назначали главных по смене, брали людей для работы на поверхности, необходимой для функционирования шахты. Плотники и пильщики не знали отдыха, потому что шахта поглощала столько дерева, сколько едва успевали заготовить в Сент-Джасте. Шахтеры регулярно проверяли насосы, в администрации постоянно шла бумажная работа, заполнялись бланки, велись счета. Я нанял опытного казначея в помощь никудышнему чиновнику, назначенному правительством, и проводил часы с поверенным отца, Майклом Винсентом, который постоянно крутился на шахте, наблюдая, все ли делается в соответствии с законом. Мое собственное положение все еще было теоретически неясным, но на деле я по-прежнему возглавлял предприятие. Как мне это удавалось, не знаю, но, несмотря на мою неопытность, Тревоз никогда не предпринимал серьезных шагов, не посоветовавшись со мной, точно так же поступали управляющий, назначенный правительством, и казначей. Начальником был я. Все это было очень загадочно, но поскольку в результате я проводил под землей с шахтерами столько времени, сколько мог, я был счастлив, как никогда в жизни.
Правительство платило мне щедрое жалованье, часть которого я отдавал матери, но большую часть помещал в банк. Теперь я испытывал больше уважения к деньгам, чем когда пять лет назад покинул отцовский дом в Лондоне, но коль скоро моя шахта была обеспечена, они меня все же не слишком интересовали.
Шли месяцы. Едва я успел настолько погрузиться в работу, чтобы забыть обо всех проблемах, даже о чувстве вины из-за войны, как отец, за неделю до моего двадцать первого дня рождения, разыскал меня и принудил принять приглашение на ужин в Пенмаррик.
5
С тех пор как открылась шахта, отца я временами видел, потому что он посещал ежемесячные собрания, где обсуждались дела на шахте. Но он, очевидно, решил вмешиваться в происходящее на шахте как можно меньше и предпочитал держаться в стороне, мы с ним ухитрялись не ссориться. Полагаю, мы могли бы видеться и чаще, чем раз в месяц, но этого не случалось. Честно признаться, тут была моя вина, не его. Он поздравил меня с открытием залежи и несколько раз приглашал в Пенмаррик, но я всегда находил предлог отклонить его приглашение. Я бы мог проигнорировать и этот ужин, если бы он пригласил меня в письменной форме, но произошло по-другому. На этот раз он поступил умнее. Однажды вечером он появился на шахте, встретил меня, когда я выходил из раздевалки, и пригласил прилюдно. Поскольку вокруг нас было с дюжину шахтеров и у всех ушки на макушке, я не смог придумать хорошего предлога, чтобы отказаться, и обещал прийти. Приглашение было на вечер того же дня, так что мне и позже уже было некуда деваться. Я попытался было сослаться на отсутствие у меня вечернего костюма, но отец сказал, что ужин будет неформальным; Жанна и Элизабет с гувернанткой на неделю уехали в Эксмут, Джан-Ив в школе, Уильяма дома вечером не будет; мы поужинаем вдвоем.
