Мало-помалу Самнер развертывал перед ним свои замыслы внешней политики, и Адамс при каждом новом пункте его кредо только открывал от удивления рот. Первое, что он, к величайшему своему огорчению, услышал от Самнера, это вето на присоединение любых территорий в районе тропиков, что стоило Соединенным Штатам острова св. Томаса, не говоря уже о бухте Самана,[496] и полностью перечеркивало политику Гранта. Затем он с ужасом, не веря своим ушам, выслушал план Самнера относительно Англии, состоящий в том, чтобы собрать воедино и представить ей все американские претензии и заставить отказаться от Канады в пользу Соединенных Штатов.
Адамс тогда не знал — впрочем, никогда не знал и ни у кого не мог спросить, — что думают по этому поводу за закрытыми дверьми Белого дома. Мистер Фиш и Банкрофт Дэвис,[497] скорее всего, знали не больше, чем он. Игра в молчанку, когда дело касалось внешней политики, велась с таким же упорством, как когда речь шла о «Золотой афере». Президент Грант позволял каждому вести свою линию, но кого он поддерживал, Адамс дознаться не мог. В одном вопросе, во всяком случае, ему казалось, он как человек — к тому же не очень молодой, — недавно вернувшийся после семи лет пребывания в Англии, знает толк. Он полагал, что лучше кого-либо иного в Вашингтоне понимал, что такое Англия, и, слушая речи Самнера, испытывал чувство неловкости: он начинал сомневаться в здравости его ума. Если Самнер ставил целью войну, и Канада войны стоила, Самнер был гениален, и к нему стоило отнестись всерьез, но если он рассчитывал, что Англия добровольно отдаст Соединенным Штатам Канаду в счет компенсации за ущерб, нанесенный «Алабамой», то это бред. Там, где дело касалось фактов, Адамс был не менее категоричен, чем Самнер в политике, и его крайне интересовало, осмелится ли мистер Фиш сказать Самнеру, что тот несет чушь. Фиш осмелился, и, когда год спустя это произошло, Самнер с Фишем порвал.
Это еще больше озадачило Адамса: неужели Самнер настолько потерял рассудок, что ссорится сразу и с Фишем и с Грантом? Ссора со Сьюардом и с Эндрю Джонсоном была достаточно безобразна и никому не пошла на пользу, но ссора с Грантом означала чистое безумие. Что бы кто ни думал о нравственности, характере или интеллекте генерала, он был не из тех, кого боец легкого веса мог позволить себе вызвать на бой. А Самнер, знал он об этом или нет, сам по себе, без комиссии по внешним сношениям, выступал в республиканской партии в весьма легком весе. Как партийный руководитель он пользовался признанием не более чем у полудюжины людей, чьих имен он даже не знал.
Где же между этими могущественными силами собственно администрация и как ее поддерживать? Прежде всего ее нужно найти, но даже в этом случае нелегкое дело к ней подступиться. Простота Гранта напускала куда больше туману, чем многосложность Талейрана.[498] Впоследствии мистер Фиш с тем мрачным юмором, в котором нередко с удовольствием упражнялся, рассказал Адамсу, что Гранту крайне не понравился Мотли, потому что носил прямой пробор. Адамс пересказал это Годкину, и тот долго обыгрывал сей казус в своей «Нейшн», пока не последовало опровержение. Адамс не видел причины давать опровержение. Почему бы Гранту не питать неприязнь к пробору и к голове, особенно если этот пробор показался генералу ее неотъемлемой частью. Люди очень острого ума умели составить верное мнение и по менее важной детали, чем прическа, — скажем, по одежде, если верить Карлейлю,[499] или по перу, если верить кардиналу Ретцу,[500] — а девять человек из десяти вряд ли могут привести для своей приязни или неприязни столь солидное основание, как прическа. По правде говоря, Мотли не понравился Гранту с первого взгляда потому, что между ними не было ничего общего, по той же причине Грант не любил и Самнера. По той же причине наверняка невзлюбил бы и Адамса, предоставь ему Адамс такую возможность. Сам Фиш не мог быть уверен в расположении к нему Гранта, разве только богатство производило или казалось, что производило, — на воображение Гранта огромное впечатление.
Ссора, все это время нависавшая над государственным департаментом, разразилась в июле 1870 года,[501] когда Адамса уже и след простыл. Но другая ссора, почти столь же для него роковая, как раздоры между Фишем и Самнером, поставила его даже в более трудное положение. Из всех членов кабинета Адамс больше всего ценил и хотел продолжать личные отношения с министром юстиции Гором. В то время решение о законном платежном средстве, то есть бумажных деньгах, о которое Адамс споткнулся, не успев прибыть в Вашингтон, стало привлекать к себе пристальный интерес, грозя превратиться в нечто посерьезнее, чем обычный камень преткновения, и обрушиться всем на голову, словно потолок, спастись от которого некуда. Надвигавшаяся схватка между Фишем и Самнером бледнела перед войной, вспыхнувшей между Гором и председателем Верховного суда Чейзом. Адамс прибыл в Вашингтон с целью содействовать исполнительной власти в борьбе против сената, но ему в голову не могло прийти, что от него потребуют содействия в борьбе против Верховного суда. Как и все в мире, Адамс шаг за шагом приходил к мысли, что американское общество переросло большую часть своих учреждений, тем не менее он все еще цеплялся за Верховный суд, как священник цепляется за своих епископов, потому что в них ему видится символ единства — последний клочок Права. Там, где существует только исполнительная и законодательная Власть, граждане бесправны: они отданы на милость Власти. Защищая себя от неограниченной Власти, они создали Суд, который мог хоть как-то встать на их защиту. Адамсу хотелось сохранить независимость Суда — по крайней мере на тот срок, что ему предстояло прожить, — и он не мог представить себе, что исполнительная власть поставила себе цель ее уничтожить.
Разделяя чувства Адамса и желая поддержать суд, Фрэнк Уокер обещал написать для «Норт Америкен» статью об истории Акта о законном платежном средстве, материалы для которой он черпал в недавно опубликованной книге Сполдинга,[502] предполагаемого автора актов 1861 года. Но как раз в этот момент министр внутренних дел Дж. Д. Кокс, единственный из всего кабинета, кто стоял за реформу и, как мог, выручал тех реформаторов, которые попали под бутвелловский декрет об увольнении, подыскивая им занятия, нашел для Уокера временное поручение — перепись 1870 года. Уокеру пришлось отказаться от работы над статьей и засесть за подготовку переписи. Он передал свои заметки Адамсу, чтобы тот завершил статью.
Адамс не зря в свое время потрудился над вопросом об ограничениях, введенных Английским банком. Оказалось, что он знает о законном платежном средстве достаточно, чтобы знать, что его лучше не трогать. Если банки и банкиры жаждали единых денег, газетчика они тоже устраивали, но коль скоро финансовые воротилы, изменив свое мнение, пожелали бы иметь оплату в «твердой» валюте, автор, которому не платят и половины того, что получает фабричный рабочий, не отказался бы от золота и серебра. Он не имел намерения ни поносить, ни защищать «законное платежное средство», он ставил себе цель — защитить председателя Верховного суда и суд как таковой. Уокер доказывал, что, какова бы ни была необходимость введения бумажных денег в ходе войны, в момент проведения соответствующего акта необходимости в нем не было. Воспользовавшись воспоминаниями председателя Верховного суда, Адамс закончил статью, и она появилась в апрельском номере «Норт Америкен». Ее жесткий тон принадлежал Уокеру: Адамса вовсе не прельщало сменить ножи на томагавки, но Уокер был насквозь пропитан духом армии и «Спрингфилд репабликен», а сдержанность Адамса только придала материалу большую остроту. Бедный Сполдинг громко жаловался, и не без справедливости, что его книгу не так истолковали, но с исторической точки зрения статья имела большое значение. Уокер не оставил камня на камне на утверждении Сполдинга, будто бумажные деньги отвечали нуждам момента, и часть, заключавшая историю их появления, рассказанную судьей Чейзом, прозвучала убедительно. Для судьи Чейза, по-видимому, статья была просто бальзамом. Министр юстиции, для которого она вряд ли была бальзамом, ничего по ее поводу не выразил. Историческое значение статьи оказалось настолько велико, что Адамс пожелал включить ее в том своих эссе, изданных двадцать лет спустя. Но историческая ее ценность не совпадала с тем, чему она его научила в аспекте воспитания. Тут она сыграла иную роль: несмотря на все лучшие намерения, личную заинтересованность и сильнейшее желание избежать неприятностей в дальнейшем, Адамс именно благодаря этой статье оказался в рядах оппозиции. Судья Гор, как и Бутвелл, был неумолим.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
