Бондарев прочувствовал кошмар битвы под Сталинградом, что называется, на собственной шкуре. Однажды долго лежал раненый на поле боя и смотрел в небо, дожидаясь помощи. Странно, что данный эпизод не вошел ни в одно из его произведений о войне. И сам он рассказывает об этом как-то буднично:
— Помню, крепкий мороз. Из наспех перевязанной ноги сочится кровь. Кругом степь — ни души. В азарте наступления все ушли вперед, а меня подтащили к стоявшему в поле разбитому трактору и оставили одного, сказав, что скоро вернутся. Вот уже и сумерки — никого нет. На мне телогрейка и шинель. Озяб. Достал фляжку со спиртом, подаренную наводчиком, сделал несколько глотков. Вроде согрелся. Не знал, что алкоголь только усиливает кровоток. Боли не чувствовал. Одна мысль в голове: "Не замерзнуть бы!" На небе высыпали крупные оледеневшие звезды. Стал впадать в забытье, перед глазами поплыли круги, какие-то видения… Всю ночь пролежал на снегу. Обморозил лицо, руки. Впоследствии кожа сходила пластами. Спасло то, что был физически крепок. В юности довольно активно занимался гимнастикой, тяжелой атлетикой, бегом. Ну и просто хотелось жить…
— Юрий Васильевич, вся правда о войне сказана? — поинтересовался у Бондарева.
— Конечно, нет! — ответил он, не задумываясь. — Это невозможно. Через войну прошли миллионы. У каждого своя правда. Покойный Виктор Астафьев описал фронтовые годы только в черных красках. Так и ушел со злоб-цой… Ну, да Бог ему судья! Война — не только жестокие бои и грязь. Люди любили, создавали семьи, мечтали о счастье. А как радовались Победе! И я видел много страшного. Скажем, расстрел своих же… Однажды сам схватился с командиром, ударившим солдата. До трибунала не дошло, а ведь мог бы угодить под суд. И что, обо всём этом писать? В человеческих ли силах воспроизвести полную картину войны? Считаю военные и послевоенные годы лучшими в своей жизни. Почему? Народ был другой, помыслы иные. Не озлобился даже тогда, когда по навету арестовали и осудили на десять лет моего отца…
В романе "Тишина" он опишет ту страшную ночь до мельчайших подробностей: "…Отец в нижнем белье, только пиджак накинут на плечи, — всё это делало его жалким, незащищенным, лицо болезненно-небритое, будто в одну минуту постаревшее на десять лет, — мелко подрагивая бровями, даже не взглянул на бумагу, взгляд перескочил через голову капитана, встретился с глазами Сергея и непонимающе погас. Он мелкими глотками два раза втянул воздух, согнулся и сразу ставшей незнакомой, старческой походкой, не говоря ни слова, вышел в другую комнату. Капитан двинулся за ним, оттуда, из второй комнаты, донесся его носовой голос:
— Быстро, гражданин Вохминцев.
И Сергей бросился в другую комнату, туда, к отцу, которого торопил, подхлестывал этот чужой голос. Отец не спеша одевался, но никогда так неловко, угловато не двигались его локти, его руки искали и сомневались, словно бы вспоминали те движения, которые нужны были, когда человек одевается. И то, что он стал повязывать галстук, как всегда, задрав подбородок, опустив веки, — и этот задранный подбородок, "опущенные веки"
бросились в глаза Сергея своей жалкой, унижающей ненужностью. И его снежно-седые виски, крепко сжатые губы, небритые щеки показались Сергею такими родными.
— Отец…
— Что, сын? — спросил отец, и непонятно затеплились его глаза. И повторил: — Что, сын?"
Случилось это осенью 1949 года. Как известно, беда не приходит одна. Незадолго до этого трагически погиб младший брат Бондарева — двенадцатилетний Женя. Играли в футбол, и мяч выкатился на мостовую. Мальчуган хотел подобрать, но угодил под колеса. Гибель брата особенно пагубно отразилась на здоровье матери. Она умерла в 78 лет. Отец прожил 92 года. Вернулся из лагеря спустя пять лет — уже после смерти Сталина.
Судя по романам, писатель не раз переосмысливал свои отношения с отцом. Жалел, что был резок. Читаю в романе "Тишина": "…Он часто ловил себя на фальшиво-фамильярной интонации в разговоре с отцом, которая не позволяла назвать его ни "отцом", ни "папой", создавала некоторую натянутость в их взаимоотношениях, заметную обоим.
Отец смущенно бросил галошу к двери, сел на стул, на спинке которого висел пиджак Сергея, протер, повертел в пальцах очки. Густая серебристость светилась в его волосах; и было почему-то нечто жалкое в том, как он протирал и вертел очки, в том, что его вылинявшая, довоенная пижама была не застегнута, открывала неширокую грудь, поросшую седым волосом".
— Бывает, ловлю себя на мысли, что повторяю фразы отца, — признался Юрий Васильевич, когда мы гуляли с ним по саду. — Не могу объяснить этого. Перед смертью отец выглядел как пророк: белое лицо, седые пряди, пронзительный взгляд печальных глаз… Мать не меньше вспоминаю. Все нити сходились к ней. Именно она подтолкнула меня к литературе, привила любовь к книгам. В детстве читала нам сказки, рассказы Бианки, Мамина-Сибиряка, других писателей. Отсюда и тяга к прекрасному…
Они жили в Замоскворечье — купеческом уголке: Ордынка, Большая и Малая Татарская, Зацепа, Балчуг, Лаврушинский переулок, Пятницкая, Новокузнецкая, Павелецкий вокзал… Неслучайно все эти названия встречаются во многих произведениях Бондарева.
"…Двор без заборов (сожгли в войну) и весь тихий переулочек Замоскворечья был завален огромными сугробами — всю ночь густо метелило, а утром прочно ударил скрипучий декабрьский мороз. Он ударил вместе с тишиной, инеем и солнцем, все будто сковал в тугой железный обруч. Ожигающий воздух застекленел, всё жестко, до боли в глазах сверкало чистейшей белизной. Снег скрипел, визжал под ногами; звук свежести и крепости холода был особенно приятен после теплой комнаты, гудевшей печи" ("Тишина").
Или вот еще: "Здание школы находилось в липовом парке, очень поредевшем за войну, среди травы вблизи тротуара торчали пни спиленных деревьев. За этими пнями, меж оставшихся обгорелых лип, стояли закопченным углом сохранившиеся стены пятьсот двадцатой школы, когда-то богатого купеческого особняка с огромными, отделанными мрамором каминами в светлых комнатах, с венецианскими зеркалами, с амурами, летящими по лепным потолкам, на которых летом таинственно и игриво зыбились после дождя солнечные блики, а зимой холодно розовел ранний закат, пробиваясь сквозь заснеженные навесы липовых аллей… " ("Непротивление").
Не предполагал, что Юрий Васильевич в детстве был страстным голубятником. Он жил в Новокузнецком переулке, в доме N 4 (теперь уже снесенном). На задах стояли сараи с голубятнями. В его стае насчитывалось около трех десятков птиц. В довоенной Москве особенно соперничали меж собой голубятники Замоскворечья и Сокольников. И те и другие старались переманить чужих воркунов. Ну разве не сведущий в этом мог бы вывести столь блистательные строки: "…Какое счастливое, щекочущее радостью ощущение возникало порой при виде гуляния по приполку нагульника голубей, то ли аккуратно чистящих перья, то ли, в любовной истоме надувая зоб, танцующих перед голубками, то ли с оглушительным треском крыльев белой вьюгой поднятых над двором в летнюю синеву. Стая, купаясь в теплом воздухе, ходила кругами, круто подымалась к зениту, затем плавно снижалась, затем из ее середины отрывался и акробатическими кувырками начинал падать, сверкая белизной, показывая свое смелое озорство, первый турман, потом
второй, оба они почти одновременно заканчивали падение к земле, лодочками расправляли крылья, пронизанные солнцем, делали круг над двором и снова взмывали вверх, присоединялись к стае, чтобы продолжить озорную игру в синем солнечном пространстве".
Когда заходит разговор о голубях, глаза у Юрия Васильевича загораются:
— Любил погонять "чиграшей", "рябых", "пегих". Завидовал тем, кто имел воркунов редких пород: "красных монахов", "дутышей", "курносых мраморных", "николаевских", "палевых"… До сих пор помню свою голубятню. Какое это было счастливое время! Вообще люблю наблюдать за птицами. Повесил на деревьях кормушки. Зимой прилетают снегири, синицы, воробьи, весной и летом — скворцы, ласточки, трясогузки. Бывает, заглядывают в окна. Сразу догадываюсь: закончился корм… А еще прижились две вороны. Осенью стараюсь не пропустить косяки отлетающих на юг гусей. До войны часто ездил в Уфу, где жил дядя по материнской линии. Он был заядлым охотником и рыбаком! Вместе бродили по окрестным лесам, рыбачили на Белой. Ставили переметы, ловили удочками пескарей, на жерлицы — сомов. Великолепная природа, яркие краски! Разве это забудешь? Между прочим, и на войне замечал красоту. Скажем, идем лесом. Тишина. Вдруг — впереди избушка, таинственный отблеск луны на стекле. Душа аж трепещет! Или увидишь по осени незнакомую деревеньку, изгиб реки с золотыми купинами лозняка. Защемит сердце. Другие не обращали внимания на окружающую природу, а я был очень впечатлителен. У войны тоже есть свои охранные зоны, оберегающие психику. Может, потому и выжил?
