Золотинка вздрогнула. Взору предстали лица, как-то особенно, до уродства выразительные, — скоморошьи хари. Но она не удивилась, не выказала любопытства даже настолько, чтобы повести глазами и осмотреться. Представшее ей зрелище не имело смысла. Ничего не значили лица, не казались они ни уродливыми, ни красивыми, ни внимательными, ни встревоженными — никакими. Золотинка не понимала лица так же, как не понимала густое яркое небо над собой. Не сознавала она и самую свою способность видеть, на что, кажется, трудно было не обратить внимания после той вечной ночи, из которой она тихо выплыла. Но Золотинка не сознавала и ночи. Сотворенная из небытия, она не сознавала себя.
Словно спохватившись, пигалики засуетились, расстелили плащи и взялись в несколько рук приподнять девушку — она лежала на каменном мусоре, в том самом месте, где только что громоздилось черная базальтовая уродина. Пока ее ворочали, взор Золотинки, смещаясь, захватил развалины, новые лица, плечи и человечков, вскарабкавшихся на косогор из обломков, чтобы засматривать сверху, через головы товарищей. Она увидела далекий покрытый мелким кудрявым лесом склон горы. Но ничего этого не поняла, как не понимает младенец, и только после того, как пигалики положили ее, бережно придерживая, на подстилки, застонала и шевельнула ногой.
Жизнь возвращалась через боль.
Золотинка приподнялась, охнула, нечаянно опершись на обожженную ладонь. Тупо уставилась на обнаженное бедро. Горели ладони. Нога саднила и горела.
Золотинка жалобно скривилась, не особенно хорошо, впрочем, постигнув взаимосвязь между болезненными ощущениями и кроваво-грязными ссадинами на колене.
Усилие утомило ее, она откинулась, отметив угловатые камни под спиной, но на этой мысли не задержалась.
— Как мы себя чувствуем? — донесся умильный голос. Золотинка не отвечала.
То была душевное и телесное отупение, которое наступает после долгих, превышающих человеческие силы страданий. Золотинка лежала на камнях, не испытывая потребности подвинуться, не имея сил даже на то, чтобы опереться на воспоминания — смутно присутствующие рядом с тупой действительностью.
Поразительно уязвим человек. Он идет узенькой тропкой и всякий шаг в сторону, всякое нарушение меры, всякий проступок — по точному смыслу выход за установленные человеку пределы — уже грозит бедой. Всякое нарушение среднего и умеренного мучительно и скоро становится пыткой. Человек устает говорить, а долгое молчание невыносимо. Можно уморить человека жаждой, еще проще утопить его в ведре воды.
Золотинку умертвил полный покой. То, что пережила погребенная под толщей каменного мусора девушка, было жесточайшей, растянутой во времени пыткой. Тишь и тьма. И более всего — отсутствие ощущений, невозможность ни подвинуться, ни подать голос. Обращенная в мысль, Золотинка обнаружила мучительную неспособность сосредоточиться. Лишенная опоры в ощущениях, мысль обнаружила свою бесплодность, — то было утомительное и все более жуткое состояние неподвижности. Страх охватывал Золотинку, если только можно сказать «охватывал» по отношении к тому, что не имеет тела. Но страх этот был — невообразимая, непостижимая беспомощность. Можно представить себе стиснутого со всех сторон горой без малейшей возможности шевельнуться человека — и это будет лишь отдаленное, слабое подобие того, что испытывала Золотинка.
То была худшая из тюрем. Одиночное заключение иссушает чувства и сводит с ума. И насколько ужаснее положение заключенного, который лишен не только товарищей, но и самого себя, лишен пространства — какого бы то ни было. Лишен времени, ибо время не существует вне естества, вне действительности. Это уже нечто большее, чем одиночество. Это пытка. Погребенная в камне, Золотинка мучительно умирала. И умерла. Ибо обреченная питаться собой мысль саму себя и пожирает. Не стало мысли, не стало и Золотинки.
Теперь она слышала настойчивые речи пигаликов и даже как будто бы понимала, что они чего-то хотят, но не видела надобности отвечать. Отупение мысли ее равнялось безучастности чувств.
Доставили носилки. Предполагалось, по видимости, что расколдованная девушка не способна ходить, но когда принялись ее поднимать, встала сама. Положение тела пробудило память мышц, они сократились и подняли Золотинку, которая тотчас же зашаталась, потому что ноги двигались беспорядочно, сами собой и как им вздумалось. Она свалилась на ринувшихся к ней пигаликов, и когда стали укладывать ее на носилки, призывая к благоразумию, безропотно повиновалась. Но не легла, а села, свесила ноги на сторону и тем поставила поднявших носилки добровольцев в двусмысленное положение: непонятно было, как нести игриво настроенного больного? Нужно ли его вывалить — в назидание, или укладывать силой? Не разрешив вопроса, пигалики держали девушку на весу, напрягаясь и пошатываясь, когда она принималась раскачиваться на своем насесте, как на качелях.
— Во-о! — протянула Золотинка, с отстраненным любопытством рассматривая сожженные ладони. — Ишь ты! — Еще раз она удивилась, обнаружив, что платье ее из толстой и жесткой ткани грубо обрезано немногим ниже пояса. Бессмысленная улыбка поползла по губам, и вдруг — с красноречивой внезапностью — она схватила себя за волосы и опять охнула от пронзительной боли в ладони.
— Глубочайшее слабоумие! — вздохнул, оглядываясь в поисках сочувствия, Корлаван. Обнаружил вокруг озадаченные лица и виновато тронул себя за подбородок.
Главный врач города был не толстый, но приятно пухлый в щеках курносый пигалик. Наткнувшись на предостерегающий, совсем не сочувствующий взгляд главного обличителя Республики Хруна, он стушевался и ступил полшажочка назад.
Обличитель Хрун не смилостивился, а подтвердил укоризненный, призывающий к сдержанности взгляд и сказал громко — в расчете на то, что слабоумие обвиняемой есть явление нарочитое, преувеличенное или, по крайней мере, временное:
— Ни в коем случае это не меняет дела. Хватило ума на преступление, хватить сообразительности, чтобы… выслушать приговор.
Веский голос заставил пигаликов поскучнеть, и кто-то сказал довольно явственно:
— Но это жестоко. — Скорее всего, имелся в виду не самый приговор, а лишние, без нужды разговоры об этом безрадостном предмете.
Упрек, однако же, был, и принял его на свой счет, не обличитель, как следовало ожидать, а главный волшебник Ямгор Тлокочан:
— Скажите спасибо, что вообще расколдовали! — бросил он, не оборачиваясь.
Сердитое замечание не облегчило волшебника, глядел он по-прежнему озабоченно и как-то даже брезгливо, всем недовольный, несмотря на очевидный — и замечательный! — успех волшебства. Болезненно самолюбивый и жадный до похвал, Тлокочан почему-то всегда мрачнел, когда его хвалили. А когда порицали, то злился. В остальное время это был жизнерадостный и благорасположенный к окружающим толстячок. Мало того, что толстый, вдобавок еще и низенький (даже по меркам пигаликов) человечек с безобразно сплюснутым, продавленным носом и, что особенно удивительно, с короткими толстыми пальцами, невероятно хваткими и умелыми. Этими крепенькими кочерыжками Тлокочан исполнял тончайшие, требующие и силы, и ловкости, и проворства действия, без которых не обходится волшебство. Одевался он тепло, но небрежно, даже грязно, предпочитая травяные и цветочные узоры (на них не видны пятна). Засаленный тюрбан темно-синего бархата надежно скрывал обширную, как глобус, лысину, и по этой причине никогда не попадал в стирку — чтобы не простудить голову.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
