— И рад не будешь — так, что ли? — Алексей усмехнулся.
— Это у вас только на МРС рыбе не радуются. «Со льдом-де заело, соли не подвезли, тары нет, транспорту не дают, склады не рассчитаны!» — передразнил кого-то Кузьма Ипатьич. — Настоящий рыбак рыбе всегда рад. Настоящий рыбак и солить начнет, и сушить, и вялить, и коптить — не даст добру пропасть. Понятно?
— Да понятно, батя, не ершись! — отшутился Алексей. — Настоящий рыбак возьмет, рыбку да и выбросит в озеро, если она ему не очень приглянется.
— Что-о? — Кузьма Ипатьич окончательно потемнел. — Ты… мне… Такие слова!..
— Перестань, отец. — У Алексея, тоже в глазах темное накапливалось. — Грудью на меня прешь. Зря, к ссоре не расположен.
— «Не расположен»! — Ложка в руках Кузьмы Ипатьича раскололась надвое от удара об стол. — А вот не погляжу на регалии, расположу на лавке, порты долой… Забылся — кто я, кто ты!..
Не глядя ни на кого, Алексей поднялся с лавки и вышел в сени. Загремела лестница.
— Никак, опять сорвался? — прислушалась Пудовна. — И все ты, так и лезешь в драку, так и лезешь! — погрозила она Кузьме Ипатьичу половником. — Медведище неуклюжий!
— Помалкивай, бабка! Яйца курицу не учат.
Пудовна всплеснула руками, хлопнула ладонями по сухоньким своим бедрам:
— Ахти, боженьки! Курчонка какого изобидели!..
Глянули за столом на старика — Кузьма Ипатьич, крепкий, широкий, плотный, сидел среди мелкоты, как серый валун-камень на быстрине, — и все, кроме Марины с Катей, рассмеялись словам Пудовны.
2
День клонился к вечеру. В клубах серо-синих, с тревожными отсветами туч, медлительным дымом всходивших над озером, желто догорало косматое солнце. Вот так же догорало оно в последний день войны над немецкой столицей. Марине, оступавшейся на огородных грядках, казалось, что она снова под звуки траурного марша идет за орудийным лафетом, на котором совершал последний земной путь тот, кому отдала она первую девичью любовь.
Трудно забывается горе. После бури долго ходят, в озере волны, черные и непроглядные от поднятого со дна ила. Пока они улягутся, пока просветлеет вода — сколько пройдет времени…
Так и горе. Тупеет оно с годами. Но задень неосторожно — горе тут как тут. Задела душу Марины стычка Кузьмы Ипатьича с сыном, больно стало за Алексея. Пожалела его, а и своя боль незаметно подкралась. Снова почувствовала она себя той потерявшей радость вдовою, какой пришла после войны в Набатово, к Пудовне, к дяде Кузе.
Марина цеплялась каблуками за огуречные жесткие плети, за жирную картофельную ботву, давила морковные метелки, но под ногами все чудился горячий исщербленный снарядами асфальт, по которому в такт сердцу стучал колесами орудийный зеленый лафет…
— Маришка! Слезы?
Она вздрогнула. Рядом стоял Алексей. Взял ее за руки:
— Что случилось?
Никогда никому не жаловалась в Набатове на свое горе Марина — даже в семье Ворониных не могли отгадать, почему строгой монашенкой живет приемная дочка. Крепко держалась Марина. Но сейчас она почувствовала такое одиночество, что не выдержала, сама схватила руку Алексея, потащила его туда, к сиреневым кустам, среди которых на двух вкопанных в землю столбиках пряталась скамеечка деда Антоши, — низенькая, чтобы и ему и его малым собеседникам было на ней удобно.
Слезы катились по смуглому лицу. Марина их не утирала, слизывала языком с кривившихся губ. Говорила быстро, не останавливаясь.
Алексей слушал, смотрел в озеро.
Сероглазая тоненькая девчонка сбежала из дому в армию в то же второе лето войны, которым и он, ее семнадцатилетний ровесник, добровольно ушел во флот, — и кто мог подумать, что она так трудно начнет свою взрослую жизнь.
Она встретилась с командиром артиллерийского дивизиона еще здесь, недалеко от дома, на берегу Волхова. Как три дня, в боях, в тревогах прошли три года. Вот, казалось, рукой подать — конец войны. Как о близком, заговорили они о мирном, отвоеванном счастье. И все изменилось в полчаса. Бой длился несколько минут, а унес сотни жизней. Унес он и самую дорогую для Марины жизнь…
Марина долго, со всеми подробностями, рассказывала об этом Алексею…
— Вот, Алеша, теперь ты знаешь все, — закончила она и прижалась щекой к его плечу.
Алексей молча гладил ее руку. Он тоже мог бы рассказать о том, как смерть подступала к нему возле каменистого ладожского острова Сухо. Мог рассказать, как коченеет тело в зимней воде, как выглядит мир, если смотреть на него из-под зеленого озерного льда. Но к чему эти рассказы? Для него пережитое в войну — эпизоды, для Марины — жизнь… Слова не нужны. Обнять бы сестренку, прижать к груди… Да разве это сделаешь? Сестренка как будто бы, а вот не можешь держать себя с ней, как с Катюшкой.
Не заметили Марина с Алексеем, как солнце совсем погасло в тучах, как взвихрились ветры-вьюнки, закрутили на береговом песке сухие стебли тростника, как возник далекий ровный гул и забелели на озере косматые барашки.
Пришли в движение и листья сирени. Марина поежилась в легком шелковом платьице. Алексей набросил ей на плечи полотняный китель. Блеснула молния, осветив изнутри синие ущелья туч. В первый раз за этот трудный день Марина вздохнула всей грудью. Шла гроза, разряжала напряжение в природе.
На секунду снова затихло, будто кто-то отступил для разбега, замерли в безветрии листы окрестных кустов. Затем с неба водопадом обрушился ливень.
Держась за руки, Алексей и Марина побежали к бане: до нее было ближе, чем домой. Мокрые, отряхивались в тесном предбаннике. На улице хлестали молнии, словно огромным вальком там катали белье. С крыши на землю падали шумные потоки. А в бане было сухо и тепло, пахло дымными булыжниками, пирамидой сложенными на каменке, березовыми вениками — пахло детством.
— В озере, наверно, страшно, — сказала Марина.
— Баллов пять, не больше, — ответил Алексей. — Не страшно.
Она посмотрела на его измокшую фуражку с капустой, на обветренное лицо и улыбнулась:
— А помнишь, как я была твоим матросом, Алеша? Какое замечательное время прошло! Неужели никогда больше такого не будет?
3
Сергей Петрович огляделся: сотни полторы добрых. Не только набатовские собрались, а и гвоздковских увидел председатель, подсосонских. На длинных скамьях, вынесенных из клуба под старые яблони, становилось тесно. Из ближних к саду домов тащили табуреты, стулья, а кто, раскинув куртку или кожушок, усаживался прямо на парную после вчерашней грозы землю — на тот нетолстый слой перегноя, под которым — копни его на полштыка или ударь покрепче каблуком — лежит белый, в узлы скручивающий стволы яблонь и вишен, тощий озерный песок.
Звоночка, такого, как у председателя райисполкома, в колхозе не было. Сергей Петрович постучал по столу деревянным молотком, каким конопатят лодки, — на фанерной столешнице запрыгали и повернулись вкруг своей оси большие председателевы часы с отщелкнутой крышкой. Сергей Петрович тронул их рукой, поправил, переложил на другое место листок с повесткой дня общего колхозного собрания:
— Первый вопрос — о ходе выполнения плана, второй — разное. Кто за? Кто против? Так. Понятно. Ну, значит, продолжаем. По первому вопросу докладчиком придется быть мне.
Докладчик откашлялся, начал:
— Вот так же заседали мы в апреле. Шуму было сколько! Что решили? Решили не отставать от Ленинграда, от всей страны, идти в ногу, годовой план к Седьмому ноября выполнить. А что получается? Август, как говорится, на дворе…
— Неверно! — бухнул густой бас старшего из воронинских сыновей — звеньевого Василия Кузьмича.
— Как неверно? Верно! — быстренько ввернул Ивантий, сидевший на корточках возле стола президиума. К этой его позе все давно привыкли. — Сам глядел на календаре в сельмаге — август!
Но Василий Кузьмич как бы и не слышал Ивантиевых выкриков.
— Неверно! — повторил. — Сейчас Сергей Петрович начнет колхозные ворота дегтем малевать. Не с чего! Не отстали мы с планом вовсе. На круг ежели брать — восемьдесят процентов, а еще осенняя путина впереди. Ну, а ежели по звеньям… наше, к примеру, — то на сегодняшний день…
— Знаем! — Белый, в холщовой длинной рубахе и холщовых портах, поднялся дед Антоша Луков. — Знаем: перевыполнил. Не похваляйся, голубь, процентами: сто там или двести. Из процентов уху не сваришь. Ты рыбку покажи — какая? Чего ты в свои проценты начерпал, а? Корюшки! Начерпал — и на боковую: я-де сам император, ко мне не подходи. Царь-Вася!
Мальчишки, толпившиеся на почтительном расстоянии среди яблонь, засмеялись. Сергей Петрович строго взглянул в их сторону, стукнул по столу молотком.
— Корюшка, что ж, — не рыба? — гудел Василий Кузьмич. — Какая разница?
