– Не спать, не есть нам, – отвечал Курносов.
– Не спи, не ешь… Где лес бракованный?
– На складах. Из него можно бомбардирские боты делать. А из «военного» леса – лодки канонирные.
– Озолочу! В бригадиры выведу! Или… расстреляю, ежели не управишься. Без гребной флотилии – смерть нам: если турки в Днепр сунутся, то Херсон голыми руками возьмут…
Суворову он вручил самый ответственный и опасный район боевых действий – оборону Кинбурнского полуострова.
– Стоит на карту глянуть, и дураку ясно, что коса Кинбурна, словно язык длинный, в лиман высунулась, по этому-то языку, – говорил Потемкин, – турки прямо в рот к нам залезут, и там нашей милости они все зубы повыдирают…
Из Очакова доходили слухи: гарнизон усиливается, турки получают хороший рацион, а дезертиров без проволочек вешают, в момент казни давая выстрел из пушки. Больных в Очакове очень мало (значит, и в медицине навели порядок). Запорожцы говорили, что Гусейн-паша, старик осторожный, тайком вывез из Очакова немало драгоценностей и закопал их на острове Березани:
– Взять бы нам Березань да пограбить все в ямах…
Потемкин навестил Кинбурнскую косу, через трубу долго разглядывал Очаков, утопающий в желтой пылище.
– Турки скот гоняют на выпас, – пояснил Суворов.
Через русского консула в Яссах известились, что Булгаков уже заточен в Эди-Куле. Все стало ясно: в о й н а…
– Александр Василич, имею я намерение войско Голенищева-Кутузова придвинуть к устью Буга… Что скажешь?
– Михайла Ларионыч хитер: его и де Рибас не обманет!
С этого времени имена Суворова и Голенищева-Кутузова все чаще стали соприкасаться в военной истории государства. Их объединяли Днепр и Буг, впадавшие в один лиман одного моря…
* * *
Современник писал: «Представлена в Эрмитаже», сочиненная гр. Сегюром, трагедия «Кориолан»… площадная молва возвещает нам войну с турками, и для того его светлость (Потемкина) не скоро сюда ожидают».
К возвращению Екатерины гениальный Кваренги закончил создание царственных лоджий Рафаэля, чем и доставил императрице приятное удовольствие. Сильные дожди и туманы задержали двор в столице, а в августе перед Зимним дворцом разразился бунт рабочих-строителей, которых обирали подрядчики.
Екатерина боялась подходить к окнам, чтобы в нее не запустили с площади булыжником. Бунтовали каменщики, занятые облицовкой Фонтанки в гранит. Рабочие требовали на площадь императрицу, а графу Ангальту, который русского языка еще не постиг, они раскровенили лицо. Безбородко сказал, что надо призвать Архарова, генерала от полиции, давно уже славного умением говорить с простонародьем шутками-прибаутками.
– Хороши шуточки, – отвечала Екатерина, – от самого Курска ты со мною вместе наблюдал бедствия народного голода… Что мне Архаров с его юмором? Зови сюда Конную гвардию!
17 мужиков конногвардейцы взяли с площади под белы рученьки и повели туда, куда всех водят в таких случаях. Но, чтобы не усугублять недовольства в народе, Екатерина, человек практичный, арестованных велела тут же отпустить не наказывая, а подрядчиков отдала под суд. Из Европы пришли четыре корабля с овсом, и петербуржцы расхватили овес моментально – это был нехороший признак: избалованные в еде петербуржцы овсу радовались!..
Известие о войне дошло до столицы только 29 августа, когда на юге страны уже пролилась первая кровь. Екатерина выслушала, что Булгаков посажен в Эди-Куль, и после обедни, на выходе из церкви, стала плакать. То, что война случится, она знала. Но не могла предположить, что война возникнет столь внезапно. Чувства ее были оскорблены еще и тем, что Турция вероломно начинала войну при общем рукоплескании Европы.
– Как ненавидят нас… в с е! – сказала она с яростью. – И будь она проклята, эта Европа паршивая: мечутся, словно кошки угорелые… ну, хорошо! – произнесла Екатерина с угрозой. – Дадим вам всем звону…
Безбородко вызвал Сегюра: ополчаясь противу интриг Пруссии и Англии при дворе султана, он сказал, что укрепление южных рубежей России никак не было признаком близкого нападения.
– Мы не мыслим о разрушении Оттоманской империи, но Тавриду разбойникам не вернем! Государыня полагается на авторитет вашего короля, и, если он, ваш король, прибегнет к посредничеству, дабы немедля вернуть свободу Булгакову, переговоры наши с Портою – мирные! – вполне могут возобновиться…
Екатерина вызвала к себе не Кобенцля, а де Линя:
– Не скрою, я ошарашена… но не войной, а тем, что война явилась слишком скоро. Революция охватывает Фландрию, Брабант и Голландию, в таких условиях сможет ли ваш император и мой друг Иосиф открыть военные действия одновременно с нами?
– Он уже открыл их, послав большой корпус не против Турции, а против возмущенных Австрийских Нидерландов. Я буду прям, – сказал де Линь, – на помощь Вены вы не рассчитывайте.
Для Екатерины это был удар, но она выстояла:
– Как вы полагаете, что Иосиф сейчас предпримет?
Свой ответ де Линь записал: «Он пришлет вам добрые пожелания, а так как пожелания по почте пересылаются удобнее, нежели двигаются армии, то письмо императора будет переполнено ими». Вскоре из Вены поступило распоряжение, чтобы де Линь оставался при русской армии Потемкина – атташе‑наблюдателем.
– Езжайте, принц Нассау-Зиген уже воюет…
Екатерина созвала расширенный Совет:
– Чаю, вы все знаете, что турки дерзнули посадить в Семибашенный замок (Эди-Куль) министра нашего. Для изъяснения коварного поведения Порты сообщена вам будет графом Безбородкою историческая справка от Коллегии дел иностранных.
Безбородко с большим разумом составил записку, в которой изложил перечень нарушений Кучук-Кайнарджийского мира со стороны турецкой, и заключил свое чтение словами:
– Свет беспристрастный ясно видит, что со стороны российской предшествовали одни лишь искренность и миролюбие…
Екатерина, очень печальная, сказала:
– Сами видите, что достоинству нашего государства нанесено неслыханное оскорбление… Превосходство сил Турции сознается нами. Вмешательство Англии и Пруссии вызвало острое воспаление в голове Абдул-Гамида, но… Можем ли мы быть уверены в дружелюбии Франции? Любезность графа Сегюра политического климата еще не меняет. Со стороны шведской останемся в подозрении. И будем свято уповать исключительно на собственные силы, да не может так быть, чтобы русское воинство не осиялось новою славой!..
Она откачнулась в кресле. Наступила тишина.
– Ну, что вы молчите? – сказала императрица. – Дело за малым: давайте сообща составим манифест к народу…
Обращение к народу выглядело так:
«Отоманская Порта, утвердивши вечный мир с Россией, вероломно нарушила всю святость оного… Мы полагаем нашу твердую надежду на правосудие и помощь господню, на мужество полководцев наших, Графа Румянцева-Задунайского и Князя Потемкина-Таврического, и храбрость войск наших, что пойдут следами недавних побед, коих свет хранит память, а неприятель наш понесет свежие раны…»
Так вот начиналась Вторая русско-турецкая война.
Официальный Петербург беспокоило молчание Потемкина.
5. Он стал несчастлив
Человеку с душою дряблой лучше и не слышать в ночном море звуков корабельного корпуса. Он будет просыпаться от скрипения перетруженных бимсов, от скользкого шуршания волн по обшивке, от надоедного писка голодных крыс, опять дерущихся в придонных отсеках…
Марко Войнович командовал в Севастополе парусной эскадрой – главной боевой силой флота. Стоило ему с Мордвиновым сойтись за рюмкой, они упивались обоюдной враждой к Потемкину, который (вот чудак!) хотел бы видеть корабли в открытом море и чтобы они (вот глупец!) помогали армии. Суворов, кстати, тоже не глядел на флот как на забаву мирных дней, а требовал от моряков усилий, совместных с усилиями армии. Свидясь с Потемкиным, он доказывал, что капудан-паша Эски-Гасан человек отчаянный и будет стараться разбить черноморцев по частям:
– Сначала в лимане всех распушит, потом Севастополь загрызет. Алжирец сей горяч и азартен, при Чесме со дна моря выплыл и саблю в зубах держал, как собака палку. Теперь Гасан завел льва, который чуть было не сожрал в Стамбуле графа Шуазеля-Гуфье, когда тот пожелал знакомиться с адмиралом…
Но турецкий флот тоже был разделен: одна эскадра стояла под стенами Очакова, угрожая Херсону и Кинбурну, другая околачивалась возле берегов Болгарии, чтобы перехватить русские корабли, если они дерзнут устремиться к Босфору.
– Мне уже тошно, – жаловался Суворов, – с косы Кинбурнской слышать песни матросов султанских, видеть, как басурмане по палубам шляются, а Мордвинов и ухом не ведет…
Потемкин в крепких словах указал Войновичу вывести эскадру в море: «Где завидите флот турецкий, атакуйте его во что бы то ни стало, хотя бы всем нам пропасть!» А иначе с адмиралом этим говорить нельзя: Войнович тысячу отговорок сыщет, только бы ему дома сидеть, печку топить дровами казенными да кота гладить. Отправив приказ в Севастополь, светлейший снова углубился в дела – политики и флирта, хозяйства и пиров. Каждую свою женщину Потемкин любил так, будто она была его первая и последняя: «Рисовал я тебе узоры, нашивал бриллианты, я весь тобою наполнен, жалею, что, вспотевши, вчера уехала… Явись снова, прелесть моя воздушная: белое платье покроет корпус, ты опояшь себя поясом лиловым, грудь чтобы открытая, а волосы без пудры, распущенные, сорочка у грудей схватится большим яхонтом. Буду целовать ручки и ножки, а ты забудешь сама себя – я для тебя, красавицы, всем миром стану…»
