Гнусно спекулируя на нищете русского народа, в которую они же сами его ввергли, Хрущев и его компания направляли общественный гнев в нужную им сторону.
Вершиной правового беспредела по-хрущевски было беспримерное даже для сталинских времен придание закону обратной силы. Сталин убивал миллионы людей тайно и без всякой ссылки на закон, но войти публично в формальное столкновение с законом он не позволял. Внешне все должно было выглядеть безупречно. Хрущев, в силу полной своей дремучести, этим пренебрег. Когда он узнал, что два еврея-«валютчика» (по формуле обвинения они нелегально покупали конвертируемую валюту и по чуть большей цене ее продавали) – Рокотов и Файбишенко – приговорены к 15 годам лагерей (по закону, действовавшему на момент совершения «преступления», самое суровое наказание за это деяние не могло превышать и трех лет лишения свободы), он спросил: «Почему не расстреляли?» Ему объяснили, что подсудимые приговорены к максимальному сроку наказания, предусмотренному новым законом (к тому же не имевшим обратной силы). Хрущев вышел из себя: «Мы законы пишем, мы же их изменим». Изменили еще раз!
Были приняты опубликованные в печати три указа об ужесточении наказания, вплоть до расстрела, за некоторые деяния[37], а по ряду дел – секретные указы, «разрешающие», то есть – приказывающие, еще до рассмотрения дела судом, приговорить конкретных подсудимых к смертной казни с приданием этим законам, «в порядке исключения и применительно к данному случаю, обратной силы». Рокотов и Файбишенко были расстреляны[38]. Всего же среди смертников, о которых идет речь, оказалось 163 еврея (в том числе несколько женщин) и пятеро «лиц не еврейской национальности»[39]. Все это были люди с низшим образованием, но с явным даром ведения бизнеса в неподготовленной к нему стране. Доживи они до наших дней, стали бы олигархами и министрами…
Естественно, антисемитская кампания, затеянная Хрущевым, не осталась не замеченной на Западе. Еще в начале 1962 года британский философ, математик и общественный деятель, нобелевский лауреат Бертран Рассел, очень почитавшийся в Советском Союзе, вместе с другим нобелевским лауреатом, писателем Франсуа Мориаком и философом Мартином Бубером отправили весьма корректное письмо Хрущеву, в котором выразили беспокойство в связи с рецидивом антисемитской кампании в Советском Союзе. Ни это письмо, ни отправленная ими же некоторое время спустя телеграмма, о нем напоминавшая, – не удостоились кремлевского ответа.
2 февраля 1963 года Рассел отправил новое письмо Хрущеву – теперь только за своей подписью: «Я глубоко обеспокоен смертными казнями, которым подвергаются евреи в Советском Союзе, и тем официальным поощрением антисемитизма, который повидимому имеет место».
Поняв, что дело зашло слишком далеко, Хрущев, скрепя сердце, дал команду это письмо опубликовать[40]. Почти месяц понадобилось кремлевским грамотеям, чтобы сочинить и согласовать ответное письмо девяностолетнему нобелевскому лауреату. Оно было выдержано в лучших сталинских традициях: «Попытка реакционной пропаганды приписать нашему государству политику антисемитизма или поощрения его – это не новое явление. Классовые враги и в прошлом прибегали к такой клевете на нашу действительность. Политики антисемитизма нет и не было в Советском Союзе, так как характер нашего многонационального государства исключает возможность такой политики. ‹…› Наша Конституция заявляет: «Всякая пропаганда расовой и национальной исключительности, или ненависти, или пренебрежения карается законом». Девиз нашего общества: человек человеку – друг, товарищ и брат»[41].
Сталин тоже, как мы помним, не скупился в ответах иностранным корреспондентам на обличение западных клеветников, сослепу разглядевших в Советском Союзе какой-то там антисемитизм. Хрущев использовал ту же модель. Его переписка с Расселом ни на день не задержала стремительное движение агрессивного юдофобства, распространившегося буквально на все советские республики. Даже в Киргизии и Таджикистане, где раньше такой проблемы вообще не существовало, прошли антисемитские судебные процессы[42].
Рецидив, а если точнее – просто обнажение, ибо она никогда не прекращалась, – государственной политики антисемитизма в СССР подтверждается еще и тем, что именно в это время впервые за всю советскую историю вышла – под грифом Академии наук Украины – откровенно антисемитская книга Трофима Кичко «Иудаизм без прикрас» с карикатурами, перепечатанными все из той же фашистской погромной прессы Юлиуса Штрейхера. Беспримерный расизм этой книги, подпадавшей под нормы международного уголовного права, побудил французскую и итальянскую компартии выразить публичный протест[43]. Идеологическая комиссия ЦК была вынуждена месяц спустя вяло признать выпуск книги Кичко ошибкой, не мешая, однако, ее дальнейшему распространению.
Многие месяцы подряд продолжалась кампания травли Евгения Евтушенко за стихотворение «Бабий Яр»[44] – первое печатное осуждение советского антисемитизма, прозвучавшее из уст не еврея, а русского[45]. Возмущение властей вызвало не напоминание поэта о том, что «над Бабьим Яром памятника нет», а то, что поэт назвал себя «настоящим русским» как раз потому, что он враг всех антисемитов. Главный редактор «Литературной газеты», напечатавшей это стихотворение, Валерий Косолапое был снят с работы, но – абсолютно по сталинским традициям циничного камуфляжа – на его место был назначен еврей Александр Чаковский: ему суждено было на сей раз сыграть ту же роль, которую при Сталине играл Эренбург.
Разница лишь в том, что Чаковский делал это как верный солдат партии, а Эренбург с отвращением. Такой же камуфляж, между прочим, был использован в откровенно антисемитском суде над Иосифом Бродским по обвинению в «тунеядстве»: чтобы заиметь «моральное алиби», якобы отвергающее антисемитский привкус этого дела, одним из главных обличителей Бродского стал гэбистский осведомитель – еврей Лернер.
К несчастью для Кремля, Дмитрий Шостакович использовал стихи Евтушенко о «Бабьем Яре» в своей 13-й симфонии-реквиеме, и ему пришлось тоже, уже не впервые, подвергнуться нападкам, давлению и унизительной критике. Великому композитору, – кстати сказать, автору музыки ко многим фильмам, прославлявшим сталинский режим, – пришлось снова, как это уже было в тридцатые и сороковые годы, узнать, что он «пренебрежительно относится к интересам и вкусам советских людей».
На этот раз его травили не за музыку, а за чужие стихи. 18 декабря 1962 года состоялось первое исполнение симфонии в Москве, после чего Хрущев и его свита стали неистовствовать в привычной для них манере. Хозяин Кремля, не слишком выбирая выражений, оскорблял композитора и поэта на помпезной встрече с творческой интеллигенцией, зная, что жертвы не смогут ему ответить. Шостакович не сдался – сдался Евтушенко: «Я счел своим моральным долгом, – заявил он на встрече Хрущева с «творческой интеллигенцией», – не спать всю ночь и работать над этим стихотворением»[46]. Работа состояла в том, что он выбросил несколько строк, заменив их другими: о том, что не только евреи были жертвами нацистов (заезженный кремлевский тезис!) и что их спасали русские и украинцы (не считая целого ряда смелых, благородных и достойных величайшего уважения исключений, в целом это было, увы, не так). Ничего не помогло: исполнять симфонию впредь и в таком варианте запретили[47].
В запасе у Хрущева оставался неотразимый аргумент, опровергавший, по его мнению, любые обвинения в этнической дискриминации и в подавлении еврейской культуры: в 1961 году, впервые после разгрома, учиненного в конце сороковых, стал выходить – практически для уже не существующих читателей – литературный журнал на идиш «Советиш геймланд» («Советская родина»); в год печаталось и несколько книг на том же языке; было создано несколько музыкальных коллективов, исполнявших еврейские мелодии и песни. Такой была убогая ширма, которая должна была скрыть тотальное уничтожение национальной культуры, насчитывавшей, даже только в пределах царской России и Советского Союза, – много десятилетий и выдвинувшей столько талантливых ее создателей.
Но, честно говоря, советским евреям было уже не до национальной культуры: речь шла просто о физическом выживании, о перспективе существования и самопроявления последующих поколений. Вопрос «Что делать?» из плоскости теоретической переместился в практическую: необходимо было сделать выбор.
Изгнание Хрущева с партийного Олимпа и вознесение на него малоизвестного стране Леонида Брежнева повлияло на много различных аспектов политики, внутренней и внешней, но одно оставалось неизменным: подозрительное отношение к людям с «пятым пунктом». Получить работу или поступить в университет теперь было немного легче, чем раньше, но зато стало гораздо легче и высказать вслух свои истинные чувства к «нации, которой не существует».
