тусуешься с этим плаксой.
Это довольно безобидное оскорбление, но оно не соответствует действительности и потому вызывает у меня протест. Я все еще помню, каким был Эван тем вечером. Он тяжело дышал, его глаза были огромными от страха… Но он не плакал.
– Ну, ты же не был с нами все время, верно? – Гаррет, видимо, вспоминает тот же самый вечер, и в глазах у него появляется какой-то странный блеск, словно злой волшебник готов показать свой лучший фокус.
– Ты знаешь, что заставляет Эвана Замару плакать?
Я страшусь ответа, но все же медленно мотаю головой.
Гаррет с щербатой улыбкой наклоняется ко мне.
– Минет.
Девяносто шесть
Гаррет смеется. В голове у меня раздается пьяное, резонирующее буханье.
Он ведь это не серьезно? Когда он увел Эвана в лес, он… не могу поверить, что он это говорит, не могу поверить, что он это делал. Гаррет опускает бутылку себе на пах, переворачивает и льет алкоголь на землю. Опять смеется и делает еще один глоток, при этом кажется совсем обычным и расслабленным, словно уже думает о чем-то другом, словно то, что он сделал, ничего не значит.
От удара об асфальт бутылка разлетается на острые осколки, и до меня доходит, что я выбил ее из его руки. На лице Гаррета мелькает выражение шока, и оказывается, что я схватил его за горло и прижимаю к земле.
Гаррет моргает и ловит ртом воздух, его пальцы впиваются в мои. Его глаза выпучиваются – потом сужаются, и он бьет меня в лицо кулаком-кувалдой.
Я кренюсь к земле, перед глазами у меня звезды.
– Какого хрена, Сайе! – Гаррет вскакивает на ноги и трясет рукой.
Его слова эхом отдаются у меня в голове, я чувствую вкус крови во рту. Встав на колени, сплевываю ярко-красную слюну и, тяжело дыша, выпаливаю:
– Ты не сделал этого с ним!
– Прекрасно, – лыбится он. – Не сделал.
С ревом обхватываю его колени и тяну вниз.
Замахиваюсь, он уворачивается, и мой кулак со всего размаху ударяется о бетон. Костяшки пальцев разбиты, в ранки набивается белая пыль, и я понимаю, что мне должно быть больно, но почему-то ничего не чувствую.
Гаррет поднимается на ноги и осыпает меня ругательствами.
Внезапно меня подбрасывает в воздух, это его байкерский ботинок вонзается мне в ребра.
Вот это я чувствую.
Я что-то бессвязно кричу, из легких выходит весь воздух. Меня сотрясают рвотные позывы. Гаррет поднимает ногу, чтобы вмазать мне еще раз…
Я, перекатившись, оказываюсь вне его досягаемости и вскакиваю.
На висках Гаррета выступает пот, он защищает лицо огромными кулаками и кричит:
– Ты думаешь, я просто позволил ему уйти после того, что он сделал?
– Он ничего тебе не сделал!
Гаррет на секунду опускает левую руку, и я опять замахиваюсь, вот только рука у меня не работает, как должна работать, и лишь скользит по его подбородку.
Не успеваю я ничего предпринять, как Гаррет бьет меня в лицо, как настоящий боксер.
Один мой глаз заливает кровью.
Он снова бьет меня.
И снова.
В голове у меня и в кулаках будто грохочут барабаны. Я бросаюсь на него. Сильнее, чем, казалось бы, могу, швыряю на асфальт. Сажусь на него верхом. Он пытается сбросить меня, но я как безумный впиваюсь коленями в его подмышки и бью, бью, бью.
Девяносто семь
На сломанной руке – белый гипс. Пальцы слегка пульсируют. Голова пульсирует гораздо сильней. Мама молча везет меня из больницы домой. Она переговорила с доктором, убедилась, что обследование было проведено тщательно и были сделаны должные рекомендации, но при этом даже не взглянула на меня.
Я догадываюсь почему. После миллиона часов в приемной я совершил ошибку и зашел в интернет; видео драки уже было повсюду – заснятое с разных ракурсов на разные телефоны. Кажется, весь мир гадает, что же произошло – абсолютно у всех были фотоаппараты, но о чем мы говорили, не слышал никто.
– Мама? – Я наконец нарушаю тишину. – Можешь поговорить со мной?
– О чем ты только думал? – Она в ярости и говорит тихо. – Его семья подаст на нас в суд.
– Они не сделают этого.
– Конечно, сделают. Там было много свидетелей!
– Знаю, но…
– И они говорят, что начал ты. Что это ты набросился на него. Конечно же, они будут судиться с нами.
– Нет. Не будут.
Она поворачивается ко мне:
– С чего ты взял?
– Гаррет не захочет объяснять, почему я избил его.
Я жду, что мама поинтересуется, о чем это я, но она снова сосредоточивается на дороге.
– Прежде мы жили иллюзиями.
У меня уходит какое-то время на то, чтобы сообразить, что она говорит о прежнем прежде, и я согласен с ней. В моих воспоминаниях мы неуязвимы, что может плохо сказаться на других. Мы словно дети богов, и в нашем замке нет места кровавым разборкам.
– Это была иллюзия… – снова говорит она. – И она должна была рухнуть. Но разве кто думал, что все станет настолько плохо? Я потеряла всех. Мужа, отца, сына…
– Сына? – не понимая, переспрашиваю я. – Я здесь.
Но она вряд ли слышит меня, взгляд у нее становится рассеянным.
И теперь мне кажется, я понимаю.
Для нее меня все еще нет, потому что я не он. Потому что я никогда не стану прежним Стариной Сайе.
– Раньше ты любила меня больше.
Она косится на меня:
– Эт-то неправда.
– Правда. Все любили меня больше. Моя девушка, мои друзья, даже незнакомые люди. И все это время – все это время, когда я снова здесь, я стараюсь вернуть их любовь. Стараюсь стать таким, каким некогда был. Но сам не понимаю почему. Я не был хорошим человеком.
– Был. Ты был прекрасен. Ты был идеален.
– Не был. Ты понятия не имеешь, что я вытворял. Знаешь, почему Блэр в тот день угрожал мне? Потому что я…
– Нет! Я не желаю этого слышать. Тебе было шестнадцать. Все подростки совершают ошибки!
– Мама, пожалуйста. – Я должен признаться в этом, чтобы она знала правду и продолжала любить меня, а не некий конструкт у нее в голове. – Во мне было столько дерьма. Я не был хорошим, мама, я…
– И ты считаешь, что это хорошо? – кричит она в истерике, словно я рушу все, что у нее осталось.
– Нет, – сникаю я. – Но я пытаюсь быть хорошим.
Девяносто восемь
Сажусь в кабинке у окна и вытираю мокрые волосы. Дождь
