Брессах Ог Ферт был прав, когда сказал, что они поведут друг друга, потому что каждый из них видел цель их похода, но каждый видел ее по-своему. Цель эта была далека, и найти степное войско на просторах Саккарема так, чтобы безошибочно встретиться с ним, пока не случилось самого страшного, было трудно, а для одного и вовсе не посильно. Гурцат стремился к той же волшебной розе, за которой некогда, совсем недавно, в образе шайтана рыскал Брессах Ог Ферт. Ту же розу держал в руках Кавус, умевший странствовать по людским снам, и он же мог шаг за шагом найти Гурцата по следу его сна, через который мчался черным перекати-полем чужой, гибельный сон. Зорко, не зная ничего ни о розе, ни о том, что случилось на караванном пути меж Хорасаном и Халисуном, проницая перекрывающие друг друга облака чужих снов, выглядывал меж небом и землей свой заветный Травень-остров. И, не зная, каков этот остров на самом деле, каждый раз сравнивал свои грезы о нем с тем, что ему открывалось, и все видел словно бы сквозь призрак этого острова. В конце пути он увидел розу, точно солнце вставшую над его землей, свободной от лжи, сгоревшей в горячем ветре. И эту розу он мог найти и отличить ее от всех других. И эту розу никак нельзя было отдавать Гурцату.
Черный пес, так и оставшийся непонятным для Зорко, рысил рядом с ними, снося все невзгоды осеннего ненастья и бездорожья. Брессах Ог Ферт, которого пес не жаловал, теперь никак не смущался зверя. Это случилось, когда Зорко дал колдуну взглянуть в золотой оберег. Что он увидел там, вельх не сказал никому, но собаки уже более не избегал.
Серую они взяли с собой, чтобы она везла в седельных сумах их скарб. Зорко было жаль лошадь, потому что впереди были горные перевалы с ливнями и дикими ветрами. И выше, где-то там, где облаков можно коснуться руками, со снегом. Но Кавус только усмехнулся на возражения Зорко.
— Знаешь ли ты, о чем сны твоей лошади? — спросил он венна, когда Зорко не очень поверил доводам Кавуса, проводившего караваны с лошадьми и через куда более страшные места. — Ей снится женщина с волосами цвета каштана, или, как вы его зовете, дерева желудник. В волосы ее вплетена роза, похожая на ту, что на твоем холсте. Женщина гладит твою лошадь, и это нравится им обоим.
— Не о дочери ли властителя Халисуна ты говоришь? — спросил Брессах Ог Ферт.
— Если ты спрашиваешь о принцессе, которая превратила розу в золотое солнечное колесо, это она, — подтвердил Кавус. — Но никто не может утверждать, что она дочь властителя Халисуна, потому что люди, побывавшие во Внутреннем городе, говорят разное.
— Тебе ли не знать, кто она? — Лицо колдуна стало суровым, даже злым, и черный огонь, знакомый Зорко, снова зашевелился в его глазах. — И мне ли не знать этого еще лучше?
— Пока что лучше всего знает об этом Зорко, потому что он нашел ее розу дважды, — возразил халисунец. — И нашел, ничего не зная о ней. А если ты заметил, Брессах Ог Ферт, только с розой принцесса обретает свое настоящее лицо. Тогда и можно узнать, кто она на самом деле. И если бы Зорко владел искусством, которым владею я, он бы узнал это. А если бы у него получалось то, что дано тебе, он бы нашел розу гораздо раньше, чем сон Гурцата, и сумел бы ее сберечь.
— Поэтому мы здесь и вместе, — закончил за него Зорко. — Если меж нами случится разлад, как было это прежде, мы не найдем Гурцата и пройдем мимо розы. Если же вы стоите по разные стороны от принцессы, то станьте для нее зеркалами, где отразится ее красота, а не двумя глупцами на галирадском торгу, которые бранились из-за того, кому достанется единственная чаша из Шо-Ситайна. Они разбили ее, чтобы чаша не досталась сопернику.
— Ты уже стал третьим зеркалом для нее, — молвил колдун. — Хотя никогда ее не видел.
— Может быть, и видел, — заметил Кавус. — Если правда то, что вы встречались в далеком прошлом. Кто знает, каков был ее лик тогда и кем была она?
— Если мы станем длить разговор о ней, — сказал Зорко, — мы все равно не найдем ее.
Кавус и вельх молча согласились с ним. Тропа, протоптанная в этой глуши оленями и сохатыми, выходившими по ней к водопою, превратилась в месиво из жидкой грязи, но свернуть было некуда, ибо тропу стеснил густой осинник, залитый стылой водой. Тропа оставалась единственным пригодным путем. Сыпал нудный дождь, ветер гнал серые сплошные тучи, наслаивая их одну на другую. Кавус, отвыкший от бездорожья полуночных стран, поскользнулся и упал бы, если бы вельх не подхватил его. Зорко помнил, сколь силен Брессах и как страшен меч в его руке. Но сейчас он всего лишь поддержал халисунца, и Зорко увидел, как дрогнуло при этом лицо вельха. Словно бы треснула глиняная маска колдуна, и под ней открылось лицо человека, измученного долгой и тяжелой дорогой и беспросветным обложным дождем, продрогшего и голодного, но привычного к такому ладу жизни и видящего, что обретет после всех невзгод, знающего, что за это стоит бороться.
Кавус благодаря поддержке устоял. Иначе ему пришлось бы на привале снимать халат и штаны и долго их очищать от холодной грязи. Он ничего не сказал в благодарность Бресаху Ог Ферту — таков был закон караванных троп, чтобы один выручал другого или сгинут все. Но вельх исполнил закон дороги, и Кавус сумел увидеть это. А Брессах Ог Ферт был вельхом и потому не мог предать того, кому однажды оказал помощь. С тех пор, хотя двойные глаза у колдуна остались, Зорко мог по лицу узнать, кем сейчас явился перед ним вельх: демоном или человеком. И все реже приходил демон и все больше выходил на свет человек.
Ночевали где придется. Когда к вечеру, уже в сумерках, показалось, что тропе из грязи без всякого холмика и вообще сухого места конца не видно и что это не тропа к водопою, но путь через болота, на ночь останавливаться не стали. Понадеялись на Серую и, держась за лошадиную сбрую, чтобы не отстать и не сбиться, продолжили путь. Так им не раз приходилось идти ночами, чтобы только найти пригодное место для стоянки в сырых лиственных лесах по левому берегу Светыни. Некрас прошел их, когда схлынуло половодье по весенней зелени, наблюдая след резвых и чистых после снега и воды звуков, за пять дней. Они шли уже неделю, а до горного хребта, отделяющего Нарлак от полуночной части Длинной земли, как звали ее сегваны, оставалось еще далече. Кавус вел их по памяти былых своих странствий и по смутным снам цепенеющих поздней осенью деревьев, ушедших корнями в землю и оттого ловивших самые дальние отголоски всего, что случается в мире, поскольку деревья передают сны не от кроны к кроне, а от корня к корню и только в самых голых и безлесных землях, в песках и высочайших горах эти сны могли затеряться и пропасть совсем. Это были странные, смутные и медленные сны, иной раз полные страшной борьбы, что ведут под землей могучие корни, но и в них дрожало и пугало некое ожидание черного провала где-то в глубинах бурой земли. Деревьям чудилось, что настало время, когда рано или поздно их корни, прорвав почву, не найдут внизу ничего, и тогда земля, на которой они всегда стояли и стоят, треснет и провалится в неведомые глубины и древесный род погибнет, оттого что ему не на что будет опереться.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
