Из крестьянства выдвигали потом, при Сталине. На должность наркомзема был выдвинут крестьянский вождь, сибирский предводитель отрядов партизанских. Но он сбежал домой, отпросился, чтобы его отпустили в Сибирь; сказал, что не хочет в аппарате работать, с бумагами возиться, что хочет среди крестьян работать. А там уж что у него в мозгах было, почему он выражал недовольство, неизвестно. Он объяснял просто: хочу отдохнуть, лечь на травку среди цветов, а меня милиционеры сгоняют из сквера, говорят, нельзя лежать».
Надо сказать, что ненависть к «крестьянской» компоненте советского строя у части просвещенных большевиков была весьма устойчивой и наглядно проявилась во время перестройки, когда прямо увязывалась со сталинизмом. Философ Д.Е.Фурман в книге-манифесте «Иного не дано» (1988) так писал о советском консерватизме: «Основные носители этих тенденций, очевидно, поднявшаяся из низов часть бюрократии, которая, во-первых, унаследовала многие элементы традиционного крестьянского сознания, во-вторых, хочет не революционных бурь, а своего прочного положения».
Неявно вопрос об отношении к крестьянству возник в годы НЭПа и в культуре. Вот кусочек из письма Горького Бухарину (13 июля 1925 г.): «Надо бы, дорогой товарищ, Вам или Троцкому указать писателям-рабочим на тот факт, что рядом с их работой уже возникает работа писателей-крестьян и что здесь возможен, – даже, пожалуй, неизбежен конфликт двух „направлений“. Всякая „цензура“ тут была бы лишь вредна и лишь заострила бы идеологию мужикопоклонников и деревнелюбов, но критика – и нещадная – этой идеологии должна быть дана теперь же. Талантливый, трогательный плач Есенина о деревенском рае – не та лирика, которой требует время и его задачи, огромность которых невообразима… Город и деревня должны встать – лоб в лоб. Писатель рабочий обязан понять это».
В открытой дискуссии о литературе сильное давление Пролеткульта, напротив, сдерживали ссылками на НЭП. Докладчик по этому вопросу М.В.Фрунзе говорил, что «необходимость допущения в известных пределах капиталистического накопления в деревне» предполагает терпимость и к непролетарским элементам в литературе. Похожим образом стоял вопрос в острых спорах в комсомоле, который стал преимущественно крестьянской организацией: если сельские жители, в основном интеллигенция, составляли лишь 1/5 состава партии, в комсомоле 59% были крестьяне, причем главным образом середняки (доля батраков была 5-8%). Против этого, как и Пролеткульт в литературе, выступали «классовики», с которыми ЦК партии вел непростую борьбу. По сути, это был вопрос о выборе цивилизационного пути, который даже после победы в гражданской войне не был «снят».
В то время в России было пять общественно-экономических укладов: социалистический, капиталистический, мелкотоварное производство (большинство крестьянских хозяйств, продававших излишки хлеба), госкапитализм, патриархальное хозяйство (не связанное с рынком). Основными являлись: социалистический, капиталистический и мелкотоварное производство. Госкапитализм в сильный экономический уклад развить не удалось. Патриархальное хозяйство, как считалось, не имело общеэкономического значения для государства. Недооценка и непонимание нерыночных типов хозяйства (патриархального в деревне, домашнего в городе), составляющего огромную, хотя и «невидимую» часть народного хозяйства, была большим изъяном политэкономии, в том числе марксистской. Для России эта слепота политэкономии сыграла особенно роковую роль – как во время коллективизации, так и в конце советского периода.
Мне кажется, что представление НЭПа как «отступления» неверно и в глубоком культурном смысле этой программы. Введение в массовое сознание идей собственности и права и не могли быть «отступлением» для крестьянской общинной России. Это был огромный шаг вперед, и только по аналогии, как метафора этот шаг назывался «отступлением к буржуазности» – это было освоение категорий собственности и права уже на траектории построения развитого и модернизированного, но не буржуазного жизнеустройства. Скорее всего, это было самым сложным шагом в советском проекте, и он удался лишь частично из-за форсированных исторических обстоятельств.
М.М.Пришвин много думал об этой проблеме сразу после Февральской революции. Неготовность крестьян принять «буржуазные» ценности он считал главным препятствием на пути к социализму. 7 августа 1917 г. он записал в дневнике:
«Собственность – это кол, вокруг которого гоняют привязанного к нему человека до тех пор, пока он не научится заботиться о вещах мира сего, как о себе самом, потому что завет собственности: люби вещи материальные как самого себя. Эта заповедь о вещах сохраняется равно для мира буржуазного и мира социалистического.
У меня есть прошлогодняя лесная вырубка, всего восемь десятин, она расположена на овраге и служит защитой местности от размывания. При обезлесье и овражистости она есть ценность не только моя, но и общественная. Около ста лет мои предки содержали на ней караульщика, и обыкновенный овраг, каких много вокруг, давал хороший доход. Весной наш комитет объявил этот лесок собственностью государственной, и сейчас же из леса потащили сложенные в нем дрова. Когда эти дрова были растащены, бабы стали ходить туда за травой, потом стали траву в лесу косить и скашивать вместе с травой молодые деревца, потом пустили табуны, и молодое все было исковеркано, искусано. Я целое лето боролся с этим, кланялся сходу, просил пожилых мужиков и ничего сделать не мог: все потравили.
Охраняя поросль, я всегда говорил, что эта поросль пусть не моя, я охраняю вашу собственную поросль, но слова эти были на ветер, потому что эти люди, не воспитанные чувством личной собственности, не могли охранять собственность общественную.
В отдельности каждый из них все хорошо понимает и отвечает, что нельзя ничего сделать там, где сорок хозяев.
И все признают, что так быть не может и нужна какая-нибудь власть:
– Друзья товарищи! Власть находится в нас самих.
– Стало быть, – говорят, – не находится».
Фактология НЭПа.21 марта 1921 года ВЦИК издал декрет «О замене продовольственной и сырьевой разверстки натуральным налогом». Размеры налога были почти в два раза меньше продразверстки – 240 млн. пудов зерновых вместо 423 млн. по разверстке 1920 г., из которых реально было собрано около 300 млн.; еще предполагалось получить около 160 млн. пудов через торговлю. Крестьянин мог свободно распоряжаться оставшимся после сдачи налога урожаем. Декрет был опубликован до начала посевных работ, что побуждало крестьян увеличивать посевы [85].
Первый год НЭПа сопровождался катастрофической засухой (из 38 млн. десятин, засеянных в европейской России, урожай погиб полностью на 14 млн., так что продналога было собрано лишь 150 млн. пудов). Была проведена эвакуация жителей пораженных районов в Сибирь, масса людей (около 1,3 млн. человек) шла самостоятельно на Украину и в Сибирь. Официальная цифра пострадавших от голода составляла 22 млн. человек. Из-за границы, в основном из США, была получена помощь в размере 1,6 млн. пудов зерна и 780 тыс. пудов другого продовольствия. Шок от неурожая послужил тому, что сельскохозяйственные работы 1922 г. были объявлены общегосударственным и общепартийным делом.
НЭП восстановил положение в народном хозяйстве. В 1922 г. урожай достиг 75% от уровня 1913 г., а в 1925 г. посевная площадь достигла довоенного уровня. Выйдя на эти показатели, главная отрасль экономики, сельское хозяйство, стабилизировалась. Однако в нем нарастал тот же самый кризис аграрного перенаселения, что поразил Россию в начале века и побудил к реформе Столыпина.
К 1928 г. абсолютный прирост сельского населения составил по сравнению с 1913 г. 11 млн. человек (9,3%), а общая посевная площадь выросла всего на 5%, причем посевы зерновых совсем не увеличились. Таким образом, посевы зерновых на душу населения сократились на 9% и составили в 1928 г. всего 0,75 га. За счет некоторого роста урожайности производство зерна на душу сельского населения выросло всего до 570 кг. При этом заметно возросло поголовье скота – до 60 голов крупного рогатого скота на 100 га пашни в 1928 г. против 55 в 1913 г. Больше стало и птицы. На их прокорм в 1928 г. расходовалось почти 32% зерна. Конечно, питание крестьян заметно улучшилось, но товарное производство зерна сократилось более чем вдвое и составило 48,4% от уровня 1913 г. В результате началось сокращение доли рабочей силы, занятой в промышленности и торговле – процесс, несовместимый с индустриализацией. Доля занятых в промышленности к 1928 г. снизилась до 8% (в 1913 г. 9%), занятых в торговле до 3% (в 1913 г. 6%). Напротив, доля занятых в сельском хозяйстве возросла за это время с 75 до 80%. Шла, как говорили, «натурализация и аграризация народного хозяйства».
