от меня и вскоре перестал быть для меня вторым домом. Мысль о том, что год за годом уходят впустую, уже давно не давала мне покоя даже тогда, когда я не подвергался систематическим гонениям. Постепенно я начал уставать от необходимости самоцензуры в моих книгах и статьях, постоянного самополитконтроля при моих разговорах и беседах. Происходила странная метаморфоза: чем легче становилось дышать в нашей стране, тем тяжелее ошугцал я повседневный гнет советского тоталитарного режима. Но, взбунтовавшись однажды, потом я начал все больше и больше ошугцать практические последствия своего бунта: ограничения в печатании моих основных работ, запрещение выезда за границу, запрещение присутствовать на международных встречах ученых в своей собственной стране и т. д. и т. п. Не только моя жизнь изменилась, но теперь я сам начал ее сознательно менять в соответствии с моими нравственными убеждениями. Мое отношение ко многим вещам изменилось коренным образом.
Я, мнивший себя в прошлом солдатом Мировой Революции, стал ненавидеть насилие в любой его форме. Насильственное переустройство общества показалось мне тягчайшим преступлением против человечности. Убить, уничтожить, заморить голодом десятки миллионов людей во имя строительства идеального общества? Но общество, построенное такими методами, никогда не будет моральным, никогда не будет преуспевающим, ибо преступления, совершенные во имя его, будут не только неотступной тенью этого общества, но также постоянным и неотъемлемым элементом его психологии, нравственности, этики. Конформизм такого общества является началом и концом всего. И что бы вы ни задумывали, какое бы произведение искусства ни создали, какое бы научное открытие ни сделали, оно принадлежит, прежде всего, этому обществу-государству. И лишь потом человечеству.
У меня нет и не было никакой программы переустройства общества. Для себя я считал и считаю обязательным помогать людям, оказавшимся в тяжелом положении из-за своих политических убеждений, из-за их разрыва с суетливым конформизмом советского общества. Живя в Советском Союзе, я был близок со многими диссидентами различного толка и различных убеждений, помогал им чем мог, иногда участвовал в их акциях. Однако я не примкнул ни к какому из этих течений, оставаясь всегда под своим собственным «знаменем». Это происходило не столько по причине моего индивидуализма, пожалуй, я мог бы причислить себя скорее к коллективистам, но потому, что не находил у диссидентов такой позитивной программы, которая могла бы меня вдохновить. Я как-то спросил Петра Якира, с которым одно время довольно часто встречался и разговаривал: «Чего вы хотите?» — и получил от него довольно туманный ответ: чтобы все в обществе было бы по справедливости. Это было хорошее пожелание, но никак не программа. Не могла меня устроить и программа Роя Медведева, верящего или делающего вид, что верит в молодых вождей, которые сменят, мол, старое советское руководство и постепенно изменят облик нашего общества, оставаясь на позициях марксизма и социализма. Эта программа не могла найти во мне отзвука, поскольку, во-первых, я не верю в вождей, во-вторых, я не верю в так называемых молодых вождей; при существующей системе отбора руководителей те, кто добирается до вершин власти, становятся даже по возрасту далеко не молодыми; карабкаясь все выше и выше по пирамиде власти, а пирамида, согласно геометрической форме, сужается к вершине все больше и больше, они вынуждены на каждом витке пирамиды сбрасывать вниз своих противников, чтобы самим удержаться на площадке, пуская при этом в ход все средства, говоря фигурально, когти, конечности и клыки. Когда же, наконец, кому-нибудь из них удается достигнуть вершины, то оказывается, что он не только уже утратил свою молодость, а уже устал от жизни, растерял все свои идеалы и свои творческие возможности и теперь думает лишь о власти, как удержаться подле нее, как насладиться ею подольше. В-третьих, я не верю в возможность принципиального изменения системы ценностей, созданной советским режимом, и в перспективу перерастания существующей в Советском Союзе системы в более человечную. Перспектива иная — превращение этой системы в имитацию справедливого общества. Можно, конечно, попытаться сделать советский строй внешне более привлекательным, например, выставлять на выборах вместо одного кандидата целых двух или даже трех (можно лишь удивляться, почему это не делается, ведь эти кандидаты все равно будут утверждаться в ЦК КПСС!), можно закрыть глаза на издающиеся за границей книги представителей лояльной оппозиции и даже на издание журнала, особенно если его основной целью является борьба против других более опасных и более враждебных существующему режиму людей и идей.
Меня не привлекают диссиденты, придерживающиеся узко националистических идей, хотя я понимаю и сочувствую идее защиты своего собственного народа, его культурных и моральных ценностей, но не в ущерб и не против других национальностей и народов. Шовинизм, апартеид, антисемитизм, идея избранности и особого предназначения чужды мне и враждебны так же, как нацизм и фашизм.
Ближе всего мне идеи, изложенные академиком Андреем Дмитриевичем Сахаровым, поскольку они, эти идеи, исходят из интересов всего человеческого общества, хотя в первую очередь отвечают насущным интересам моей страны. Позволю себе здесь заметить, что всем своим не только образом мыслей, но и благородным образом жизни Андрей Дмитриевич Сахаров является поистине Отцом Отечества. Это захватывающая воображение историческая фигура, человек бесконечного Времени, один из немногих, чье пребывание на Земле обогащает человечество и оправдывает существование человеческой расы.
Утверждают, будто лишь небольшая кучка диссидентов ведет борьбу в Советском Союзе за человеческие права. Это и так и не так. Взять, например, проблему свободы национального самовыражения. Она затрагивает интересы вероятно миллионов людей, чьи национальные чувства ущемлены или подавлены режимом. Или обратимся к такой общенациональной проблеме, как свобода творчества. Борьбу за нее ведут, иногда даже неосознанно, тысячи людей: ученые, литераторы, артисты, художники. Все они, активно или пассивно, в зависимости от конкретных обстоятельств отстаивают свои права от нажима власти. И те, и другие являются частями общедемократического движения, находящегося в зачаточном состоянии, но обладающего известным потенциалом в будущем.
Диссиденты же представляют собой наиболее сознательную, решительную и готовую к самопожертвованию часть общедемократического движения. Они суть его авангард и потому относительно малочисленны.
Близки к ним либералы-недиссиденты, которые в меру своего мужества или страха, как угодно, все же сознательно или инстинктивно находятся в оппозиции к существующему режиму, хотя часто склоняются к компромиссу и к капитуляции перед ним. И все же многие из них делают что-то, чтобы облегчить свою душу, например, участвуют в сборах денег и вещей для политических заключенных и их семей, читают и дают читать своим друзьям самиздатовскую литературу и пр. Мало? Да, мало. Но все же это лучше, чем ничего.
Мне самому приходилось не раз
