Он обратил внимание на несколько равнодушных лиц чиновников при канцелярии посольства и сообщил им:
— Сара больше нет. Сар стёрт с лица земли. Сара больше нет…
И добившись, чтобы на него глянули с ужасом, добавил еле слышно:
— Бегите, несчастные! Этот человек — дьявол!
Глава 11
Казалось, ещё немного — и от бесконечных хождений его светлости по кабинету проляжет тропа в наборном паркете.
— Сперва я сам с ней побеседую, — смурно покосился Жильберт на капитана. — Она мне не нравится. И вообще, сама твоя идея не нравится. Согласен, Марте нужна наставница, но уж не та, что была свидетельницей её унижений. Как эта женщина вообще допустила, чтобы на её глазах творились подобные бесчинства? Я могу, хоть и с натяжкой, понять, что селяне глядели в рот пастору и внимали каждому слову, и раз он сказал — надо смирять в девицах грех прежде, чем он зародится — значит, действительно, надо… Что с убогих взять? Пастырей в деревнях иной раз почитают выше сеньоров, с этим я сталкивался. Но крестьяне темны, а Доротея Смоллет — образованная женщина, вкусившая не только плодов просвещения, но и вольных столичных нравов. Что же она молчала? Отчего не пресекла в корне порки и продажу девушек?
Винсент, не удержавшись, хлопнул зажатой в руке перчаткой по столу. Резко отъехал вместе со стулом (в отсутствии секретаря молочный брат герцога мог позволить себе этакую вольность, как рассиживание на хозяйском месте).
— Ты ни с кем её не перепутал, Жиль? Привык, понимаешь ли, к нравам здешних львиц, которые из мужей верёвки вьют… А то, что простые горожане иной раз жён смертным боем бьют — забыл? Давно подобные дела в суде не разбирал? Правильно, давно, потому что пресёк подобные измывательства… поблизости. А чем дальше от столицы, тем сильнее устои: любой сморчок для женщины — царь и бог, ему и подчиняйся. «Жена — да убоится мужа своего!» — помнишь? — Герцог на такие слова фыркнул и отвернулся к камину, заложив руки за спину, под камзол, но капитан по взлохмаченному сердитому затылку понимал — слушает. — Это тебе не Маргрет Маульташ, что спасла осаждённый Тироль и свой брак по любви, наплевав на отлучение от церкви; и не Алиенор Аквитанская, два года воевавшая против собственного мужа. Это обычная женщина из простой пуританской семьи, где слово мужчины, кем бы он ни был — отцом, мужем, братом — закон. Вот она и молчала. Хоть и пыталась иногда возражать; удивляюсь, как сумасшедший братец на неё руку не поднимал… Хотя, может, и было дело, да ведь она женщина гордая, не скажет.
— А девушки? — рыкнул герцог. — Ты по собственной шкуре знаешь, что такое порка, тебе в детстве влетало за нас обоих. Каково было девушкам, этим нежным созданиям?
Винсент скептически заломил бровь.
— Скажи откровенно, сильно ты интересовался их судьбой, да и вообще крестьянами, когда приезжал в поместья? Тебе хватало доклада управляющего и разбора отдельных жалоб. Девушки… Спроси любого из баронов, и тебе ответят — твоими же словами, кстати: это же простые девки, селянки, всё, для чего они нужны — обеспечить приятные час-другой. Ты даришь им за это безделушку, кошелёк или домик, в зависимости от длительности связи и возможных плодов — и вы расстаётесь, обоюдно довольные друг другом. Так ведь было до сих пор? Почему же ты вдруг проникся их судьбами? Уж не оттого ли, что одна из них запала тебе в душу? Жиль… Эй, Жильберт!
Помедлив, герцог обернулся.
— Ты даже не представляешь, как.
— Вот оно что…
Капитан прошёлся по намеченной его светлостью тропинке, затем, нарушив маршрут, свернул к окну, забранному ажурной решёткой, щедро перевитой охранными чарами. Провёл ладонью по волнистой поверхности причудливо изогнутой кованной лозы. Та отозвалась привычной дрожью, опознавая, успокаиваясь…
— У тебя почти пропал шрам, я заметил, — сказал, не поворачивая головы. — И седина… пробивалась на висках — теперь её нет. Поэтому — очень хорошо представляю, Жиль. Похоже, ты нашёл свою Единственную. Я рад за тебя. Давай не будем ломать копья из-за Доротеи Смоллет. У каждого из нас есть поступки, которых стыдишься всю оставшуюся жизнь. Ей — стыдно. Прошлое не исправить, но, по крайней мере, она рвётся сделать для твоей девочки… нет, не просто сделать. Она отдаст ей всё, что имеет, что знает. Поверь, я всё-таки разбираюсь в людях.
Жильберт д'Эстре неслышно встал рядом с молочным братом. Помолчал. Усмехнулся.
— Винс…
Хлопнул по плечу.
— Когда ты переходишь на высокий штиль, я начинаю волноваться. Это не к добру. И с чего вдруг такое заступничество? Хоть ты и не называл её в глаза пугалом, но по твоим рассказам я отчего-то представил себе нечто этакое, и всё же — ты её выгораживаешь. Уж не встретил ли и ты…
С улыбкой капитан качнул головой.
— Это всего лишь знание человеческой натуры и жажда справедливости. Последнего, кстати, я набрался от тебя. К тому же, буду откровенен: меня заинтересовал сам по себе выверт судьбы. Подумать только, чудом уцелеть во время массового, хорошо организованного отравления, лишиться всего, прозябать много лет приживалкой при полоумном братце, терпеть, терпеть, ничего не видя впереди… Казалось бы — жизнь кончена. Нечему больше случаться, оставшиеся годы промелькнут, похожие, как один дубовый лист на другой… И в конце жития — небольшое надгробье на сельском погосте. Но вдруг оказывается, что все пути так или иначе разворачиваются — и тянут в Эстре, сюда… Я подумал: почему бы и нет? Приятно иногда почувствовать себя Богом, меняющим судьбу простого человека к лучшему.
Герцог приподнял брови.
— У-у, брат, — протянул насмешливо. — Вот ты на кого замахиваешься…
— Не всё же вам, ваша светлость, — огрызнулся капитан. — Разочарую: моей дорогой матушке рано хвататься за сердце. Отяготить себя невесткой и внуками в ближайшие пять-десять лет ей не грозит.
Жильберт д'Эстре хмыкнул.
— При случае я тебе напомню эти слова. Однако… мы теряем время. Давай, вези сюда свою протеже, посмотрим, какой из тебя Пигмалион. Я всё же хочу с ней побеседовать.
* * *
С возрастом всё труднее расставаться с привычным, обжитым, даже если ты твёрдо решила начать новую жизнь. Доротея Смоллет не то, чтобы тосковала по дому… Нет, «Дом» для неё — безопасный, уютный, полный покоя и любви, остался далеко-далеко, в детстве. Хоть и был он не всегда хорошо протоплен, и крыша протекала, и отцовские книги приходилось летом раскладывать на освещённые солнцем подоконники — для просушки — но это был отчий кров, настоящая крепость, бастионы которой надёжно хранили покой обитателей, убежище, место, в Которое Хотелось Вернуться.
