Извини, но мне совершенно все равно».
Д: Как отреагировал Верн Петри на ее слова?
О: Да в общем никак. Глаза у него блестели, и он мерзко скалился, только зубами не скрежетал. На уме у него явно были пошлости с участием Петти Ли Майнот.
Д: А потом что случилось?
О: Ничего. Она повесила трубку — и дело с концом. Мы тоже повесили трубки, и лица у всех, кроме Верна, были унылые. Гарри встал и покачал головой. «Зря я ей позвонил, о чем я только думал?» «Держи свою двадцатку, Гарри», — сказал Верн. «Нет уж, спасибо, — ответил Гарри. Выглядел он жутко. — Не нужны мне эти деньги. Получается, они как бы от нее. — Он опустил глаза на свои руки. — А я ведь для нее дом построил. Ладный такой домик… Вот этими самыми руками!» Гарри хотел было сказать что-то еще, но потом передумал, так и вышел из конторы, разглядывая свои руки. Полчаса или около того в конторе стояла мертвая тишина, как в морге. Всем было не по себе — кроме Верна. Я посмотрел на него и увидел, что он до сих пор глазеет на плакат с Петти Ли Майнот. Верн поймал мой взгляд и сказал: «Ну и везунчик!»
Д: Кого он назвал везунчиком?
О: Гарри Баркера, кого же еще! Потому что Гарри Баркер был женат на этой чудесной женщине и делил с ней ложе. Везунчик, ну-ну… «Эх, — добавил он, — я как ее голос по телефону услышал, так сразу понял: мне и штуки баксов не жалко за поцелуй этой куколки».
Д: И тогда-то вы ему всыпали?
О: Именно.
Д: Его же собственным телефоном? По голове?
О: Точно так.
Д: И он упал без сознания?
О: Да. Я вмазал Верну Петри, потому что он — воплощение всего, что неладно с нашим миром.
Д: И что же с ним неладно?
О: Люди смотрят только на картинки вещей. А сами вещи никого не волнуют.
Д: Вы больше ничего не хотите добавить?
О: Хочу. Будьте любезны, внесите в протокол, что я вешу сто двадцать три фунта, а Верн Петри — все двести. И еще он на целый фут выше. Голыми руками я бы его не одолел, пришлось воспользоваться оружием. Я, конечно, готов оплатить его больничные счета.
Руфь
© Перевод. А. Криволапов, 2021
Разделенные порогом квартиры, две женщины вежливо кивнули друг другу. Обе были одиноки, обе вдовы — одна в возрасте, другая совсем молодая. Сегодняшняя встреча, которая вроде бы должна была бы помочь им справиться с одиночеством, лишь усилила это чувство.
Молодая женщина, Руфь, преодолела тысячу миль ради их встречи; вынесла грохот, сажу и духоту железнодорожного вагона, доставившего ее из весеннего военного городка в Джорджии в фабричный поселок на окраине все еще полузамерзшей долины Нью-Йорка. Теперь она гадала, почему ее приезд сюда казался таким правильным, таким необходимым. Ведь грузная пожилая женщина, которая теперь перегораживала вход, с трудом выдавливая из себя улыбку, тоже желала их встречи, если судить по ее письмам.
— Так значит, вы та самая, что вышла за моего Теда, — холодно проговорила старшая женщина.
Руфь попробовала представить себя матерью женатого сына и подумала, что ее вопрос прозвучал бы так же. Она поставила на пол чемодан, который не выпускала из рук, поскольку представляла нежную и радостную встречу, представляла, как ворвется в квартиру, отогреется, приведет себя в порядок, а потом они будут говорить и говорить о Теде. Вместо этого мать Теда, судя по всему, намеревалась тщательно изучить ее, прежде чем пригласить в дом.
— Верно, миссис Фолкнер, — сказала Руфь. — Мы были женаты пять месяцев, прежде чем его отправили за океан. — И, чувствуя на себе неодобрительный взгляд, добавила, словно защищаясь: — Пять счастливых месяцев.
— Тед — это все, что у меня было, — сказала миссис Фолкнер.
Она словно упрекала ее.
— Тед был хорошим человеком, — неуверенно проговорила Руфь.
— Мой малыш, — сказала миссис Фолкнер. Она как будто обращалась к невидимой, но полной сочувствия аудитории. Затем передернула плечами. — Вы, должно быть, замерзли. Входите, мисс Харли.
Девичья фамилия Руфи была Харли.
— Я вполне могла бы остановиться в гостинице, — проговорила она.
Под взглядом второй женщины она почувствовала себя здесь чужой, осознала, что не по-здешнему растягивает слова, что ее одежда слишком легкая и явно предназначена для более теплого климата.
— И слышать не желаю, чтобы вы остановились где-то еще. Нам ведь о многом нужно поговорить. Когда должен родиться ребенок Теда?
— Через четыре месяца.
Руфь втащила чемодан через порог и присела на краешек дивана, накрытого скользким чехлом из английского ситца. Единственным источником света в натопленной комнате была лампа на каминной полке, чей тусклый свет вдобавок приглушался абажуром, похожим на черепаховый панцирь.
— Тед так много рассказывал о вас, я дождаться не могла нашей встречи, — проговорила Руфь.
Во время своего долгого путешествия Руфь часами представляла себе, как будет говорить с миссис Фолкнер, как завоюет ее расположение. Она дюжину раз повторила про себя и подправила свою биографию в ожидании вопроса: «Ну а теперь расскажите о себе». Она бы начала рассказ со слов: «Что ж, боюсь, родственников у меня не осталось — во всяком случае, близких. Отец мой был полковником кавалерии и…»
Но мать Теда не стала задавать вопросов. Не говоря ни слова, миссис Фолкнер задумчиво налила в две рюмки шерри из дорогого на вид графина.
— Личные вещи, — проговорила наконец она. — Мне сказали, их отправили вам.
Руфь на мгновение замешкалась.
— А, те вещи, что были с ним за границей? Да, они у меня. Это обычное дело… я имею в виду, их всегда отправляют жене.
— Наверняка это автоматически делают какие-то машины в Вашингтоне, — с иронией произнесла миссис Фолкнер. — Генерал просто нажимает кнопку и… — Она не закончила фразу. — Будьте любезны, верните их мне.
— Они мои, — запротестовала Руфь, сама понимая, насколько ребячески это звучит. — Тед хотел бы, чтоб они были у меня.
Она взглянула на крошечную до нелепости рюмку с шерри и подумала, что понадобилось бы двадцать таких, чтобы как-то пережить настигшее ее суровое испытание.
— Если вам так легче, можете и дальше считать их своими, — терпеливо продолжала миссис Фолкнер. — Я просто
