Выслушав это, Элизабет почти успокоилась и отпустила отца, который пошел выполнять данное магистрату обещание.
Проделав эту неприятную обязанность, Мармадьюк вышел из кабинета и встретил Оливера Эдвардса. Тот крупными шагами поднимался по усыпанной гравием дорожке, ведущей к дому мистера Темпла. Вид у юноши был взволнованный. Увидев судью, он тотчас направился к нему и с жаром, который не часто проявлял в отношении своего патрона, воскликнул:
— Примите мои поздравления, сэр, поздравляю вас от всей души! Боже мой, даже подумать страшно, какая трагедия разыгралась в лесу! Я только что из хижины Кожаного Чулка. Он показал мне скальпы пум и затем, как бы между прочим, повел рассказ о том, как спас мисс Темпл и мисс Грант от ужасного зверя. Поверьте, сэр, у меня не хватает слов, чтобы выразить вам хотя бы часть того, что я почувствовал в тот момент, когда… — На мгновение юноша умолк и, как будто опомнившись и поняв, что переходит границы дозволенного приличиями, закончил смущенно:
— …Когда узнал, какой опасности подвергалась… мисс Грант и… и ваша дочь, сэр.
Но Мармадьюк и сам был еще слишком взволнован и растроган, чтобы обратить внимание на такие пустяки. Не заметив замешательства молодого человека, он ответил:
— Спасибо, Оливер, спасибо. Ты прав, об этом страшно и подумать. Но пойдем скорее к Бесс. Луиза уже дома, у отца.
Молодой человек поспешил вперед и быстро распахнул входную дверь — у него едва хватило терпения не войти первым. Через мгновение они были вместе, все трое.
Тот легкий холодок, который часто проскальзывал в обращении молодой наследницы к Эдвардсу, теперь совершенно исчез, и в продолжение двух часов все они беседовали непринужденно и с чувством взаимного доверия, как близкие и уважающие друг друга люди. Судья забыл свои подозрения, зародившиеся у него во время утренней поездки, а молодые люди оживленно болтали, то смеясь, то впадая в грустный тон. Наконец Эдвардс, в третий раз напомнив себе, что следует навестить мисс Грант, покинул особняк Мармадьюка и направился к дому священника, чтобы и там заверить отца и дочь в своих дружеских чувствах.
А в это время подле хижины Кожаного Чулка разыгрывалась сцена, которой суждено было и помешать благим намерениям судьи помочь Натти, и нарушить недолговременную гармонию в отношениях между юношей и судьей.
Добившись желанного ордера на обыск, Хайрем Дулитл первым делом поспешил отыскать подходящего человека на роль исполнителя приказа. Шериф в тот день отсутствовал, он лично собирал присяжных к предстоящему судебному разбирательству, а его постоянный помощник уехал с той же целью в другое место. Из официальных представителей власти в поселке оставался один только констебль, который был хром и которому должность блюстителя порядка доверили лишь из чувства сострадания, Хайрем не прочь был присутствовать при обыске в качестве зрителя, но отнюдь не жаждал один вести все сражение. Была суббота, и день клонился к вечеру, тени сосен уже легли на восток. Перенести дело на следующий, воскресный, день благочестивый магистрат, пекшийся о спасении своей души, разумеется, ни за что не хотел. Но, если отложить обыск до понедельника, Натти успеет скрыть оленину и все следы преступления! Тут, к счастью для мистера Хайрема, на глаза ему попался слонявшийся без дела Билли Керби, и Хайрем, всегда находчивый в делах подобного рода, тотчас увидел для себя выход. Джотем, действовавший заодно с мистером Дулитлом и, так же как и он, не жаждавший столкновения с Кожаным Чулком, получил распоряжение немедленно доставить лесоруба в дом к магистрату.
Когда Керби явился, ему любезно предложили сесть на стул, на который он уже уселся, не дожидаясь приглашения, и повели с ним разговор очень вежливо, совсем как с равным.
— Судья Темпл твердо решил соблюдать закон об охоте на оленей, — начал Хайрем, как только был окончен обмен приветствиями. — К нему поступила жалоба, что у него в лесу убили оленя. Судья выписал ордер на обыск и поручил мне найти человека, который взял бы на себя исполнение приказа.
Керби не подозревал, что всякий раз, когда на него возлагают то или иное дело, ему почему-то никогда не достается совещательной роли. Он поднял лохматую голову, поразмыслил немного и вместо ответа сам начал спрашивать:
— А шериф куда подевался?
— Его нигде не могут разыскать.
— Ну, а его помощник?
— Они оба уехали куда-то в конец «патента».
— А констебль? Ведь он с час назад ковылял где-то здесь неподалеку, я сам видел.
— Да, он-то здесь, — сказал Хайрем, многозначительно кивая головой и сопровождая свои слова льстивой улыбкой, — но в этом деле требуется настоящий мужчина, а не калека.
— Вот оно что! — засмеялся Билли. — Неужто тот парень, что застрелил оленя, полезет в драку?
— Он из тех, кто иной раз любит пошуметь, и возомнил о себе, будто в кулачной расправе ему не сыщешь равного.
— Да-да, — поддакнул Джотем, — мне тоже доводилось слышать, как он хвастал, что в рукопашной схватке не найдется никого от долины Мохока до Пенсильвании, кто смог бы его одолеть.
— Ишь ты! — воскликнул Керби, расправляя свое грузное тело, словно лев, который потягивается в логове. — Как видно, он еще не попробовал кулаков уроженца Вермонта. Да кто же этот бахвал?
— Как — кто? — сказал Джотем, — Ну конечно, это…
— Мы не можем сейчас назвать тебе его имя, — перебил Джотема магистрат. — Согласно закону, этого делать нельзя, пока ты еще не дал согласия взять на себя поручение. Ты, Билли, самый подходящий человек для этого дела. Я в одну минуту проделаю все необходимые формальности, и тебе сразу вручат деньги.
— А сколько мне дадут? — спросил Керби, кладя огромную ручищу на книгу свода законов, которую подсунул ему Хайрем для вящей внушительности. Со свойственной ему неуклюжестью лесоруб перелистывал страницы, будто еще не зная, согласиться ему на предложение или нет, хотя сам давно уже решил для себя этот вопрос. — Оплатят они человеку разбитую голову?
— Тебе заплатят хорошо, — сказал Хайрем.
— Да наплевать мне на деньги, — ответил Билли, снова рассмеявшись. — Так, значит, этот парень задрал нос и думает, что уж не сыщется никого с кулаками покрепче? Что он, рослый малый?
— Он выше тебя и один из самых больших…
«Больших болтунов», — хотел сказать Джотем, но Керби нетерпеливо прервал его. Во внешности лесоруба не было ничего свирепого, ни даже грубого, выражение его физиономии говорило о незлобивости и добродушном тщеславии: он явно гордился своей необычайной физической силой, как все те, кому больше нечем похвастать. Вытянув ручищу ладонью книзу и поглядывая на свои крепкие мускулы, он сказал:
