— Вы Кринка? — спросил я по-немецки. Он утвердительно кивнул. — Можно к вам зайти?
— Пожалуйста.
— Где оставить коня?
Он молча отвел меня к конюшне и привязал лошадь возле двери.
— Пройдемте, — сказал он по-немецки. В прохладной, чисто прибранной комнате были его жена и дочь, черноволосая девушка лет двадцати.
— Можно нам поговорить наедине? — спросил я. Кринка по-латышски попросил женщин удалиться, и мы, закурив, сели на лавку.
В Кринке я не ошибся. Как я и ожидал, он оказался настоящим патриотом, добрым и умным человеком. Мы долго беседовали. Я назвал себя разведчиком, действующим под кличкой Сыч во вражеском тылу. Пришлось сказать, что у меня есть радист и связь с Центром… В конце концов я увидел, что он склонен поверить, что в его дом явился советский солдат в немецкой форме, надетой для маскировки, явился для того, чтобы вместе с его группой бороться против фашистов.
Кринка все же колебался и продолжал смотреть на меня своими строгими глазами из-под нахмуренных бровей.
— Закончим разговор после ужина? — спросил он, и по интонации я почувствовал, что мы сблизимся.
Кринка дружелюбно поглядывал на меня, пока хозяйка угощала меня румяными горячими блинами, сам подкладывал мне в тарелку ветчины и подливал в кружку молоко.
Ужин закончился, хозяйка с дочерью убрали со стола посуду, мы опять остались одни.
— Так чем же я смогу вам помочь? — спросил он, доставая кисет с махоркой и скручивая самокрутку.
— Надо, — сказал я, — иметь тесную связь с населением и стараться мешать угону людей в Германию. Я хотел бы выступить перед людьми. Смогли бы вы помочь мне в этом? — спросил я Кринку. — Есть ли здесь надежные люди?
— Найдутся…
— А смог бы я жить где-нибудь неподалеку, не попадаясь посторонним на глаза?
— Организуем.
— Тогда ждите меня. Я скоро вернусь, привезу оружие и буду жить в лесу.
Мы вышли во двор. Спускалась прохладная ночь. В конюшне похрустывали сеном кони, изредка глухо ударяли копытами в перегородки. Я заметил, что мой конь разнуздай, перед ним лежит охапка сена и стоит пустое ведро. Видно, хозяйка позаботилась. Я взнуздал коня, вскочил в седло, попрощался с гостеприимными хозяевами.
Ночью я вернулся в немецкий обоз.
— Пикколо! — позвал я своего юного друга. Мальчишка не спал, он, видимо, ждал меня. Мы сели в сторонке на влажную от росы траву.
— Сегодня ночью я ухожу в лес. Хочешь со мной?
Паренек глотнул воздух от волнения:
— Хочу!
— Готовь себе лошадь с седлом. Уйдем верхом.
За многие месяцы я узнал Пикколо, верил ему, как и он мне. Его решительность и отвага не вызывали у меня ни малейшего сомнения.
Ночь была лунной, яркие звезды караулили недолгий прибалтийский сумрак. Немцы улеглись в полуразрушенном сарае, оставив автоматы у входа. Я прилег возле оружия на соломе и стал ждать. Пикколо лежал на подводе под плащ-палаткой. Возле его подводы, пофыркивая, щипали траву две лошади. Часовой с автоматом, охраняющий обоз, бродил вокруг сарая и дома, где тоже спали немцы.
В три часа ночи я тихо вышел из сарая. Часового не было. Я заглянул в окно дома и увидел, что он сидит у ящика, на котором стояла бутылка вина и лежал автомат, и при свече с кем-то из своих друзей играет в карты.
Я подошел к Пикколо:
— Седлай коней и жди.
Я вынес из сарая два автомата. «Брать оружия больше, пожалуй, рискованно, — подумал я. — С двумя автоматами отвертишься от часового, если он спохватится, а с четырьмя — влипнешь!» Подошел к оседланным коням и вскочил на одного, держа в руке оба автомата.
— Ну? Что там? — шепнул я, видя, что Пикколо никак не удается взобраться на лошадь.
— Стремян нету! — в отчаянии бормотал он.
— О чем же ты думал, дурень? Надо было заранее проверить! — И я, приподняв его за шиворот, помог ему забраться в седло. — Бери сразу в галоп! — сказал я, перескочив канаву. Обернувшись на скаку, увидел, как Пикколо, обхватив коня руками и ногами, мчится за мной по дороге.
Вот и знакомый лес. Теперь все в порядке. Вокруг тишина, только сосны, шумя вершинами, медленно покачиваются под рассветным ветерком. Мы придерживаем взмыленных коней, идем шагом. Я проверяю автоматы, они на предохранителях.
В доме Кринки одно окно было освещено. Мы спешились, я постучал в окно. Он тут же вышел: ждал.
Люди в лесу
— А это что за малец? — спросил Кринка, беря поводья наших лошадей.
— Это Пикколо, мой друг. Не тревожьтесь. Он со мной едет с Украины. Помогите устроить его у кого-нибудь.
Кринка понимающе кивнул головой:
— Устроим. А вы, — обратился он ко мне, — входите в дом и отдыхайте, я постелил.
Пикколо медлил, вопросительно гладя на меня.
— Иди, иди, завтра увидимся…
И он ушел вместе с Кринкой.
Утром меня пригласила завтракать хозяйка Юлия Васильевна. Дочь Кринки, Зоя, ждала меня с полотенцем, мылом и кувшином воды. Умывшись, я зашел на кухню к Юлии Васильевне и был крайне озадачен, застав там каких-то двух женщин и мужчину. Увидев меня, они вышли.
— Жан на конюшне стрижет хвосты и гривы вашим лошадям, а мальчонку вашего он устроил к одним старикам на соседнем хуторе, ему там будет хорошо, — шепнула мне Юлия Васильевна, стоя над примусом и помешивая в кастрюльке ячневую кашу с салом.
Было десять часов утра, когда мы с Кринкой вошли в лес. Пробирались чащей, без троп. Минут через пятнадцать он подвел меня к моему новому жилищу. Шалаш был сделан на диво. Уложенный на кольях густой еловый лапник не пропускал ни дождя, ни света. Невдалеке протекал ручей, возле него был громадный камень. Мы договорились, что под этот камень Жан будет класть для меня провизию, если на ферме или поблизости окажутся немцы. Ежедневно я смогу знать: если провизии не будет — значит, можно идти на ферму, ничего не опасаясь, если сверток с едой тут, под камнем, — лучше не показываться.
Мы присели возле ручья. Он бежал по ярко освещенной солнцем поляне, заросшей ромашками, хвощом, колокольчиками. Глядя на эту мирную природу, слыша треск кузнечиков и гудение шмелей, видя целые семейства крепких белых грибов, словно выбегавших из леса на поляну, трудно было представить себе, что совсем рядом идут жаркие бои, горят дома, льется кровь. И только рокот самолетов высоко в небе и далекие взрывы авиабомб напоминали об этом…
Мы сидели с Кринкой возле шалаша. Я чистил и смазывал свой «Браунинг», а Жан расспрашивал о моей жизни. Я понял, что это человек незаурядной воли, умеющий точно и хладнокровно судить обо всем. Он был необыкновенно сдержан, внутренне собран и всю свою страстную веру в наше общее дело таил глубоко, ничем внешне не выдавая своих чувств.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
