Он снова сел, стал читать то, что написал. Потом с удовольствием положил исписанные листочки на стол. В них он не поправил ни одной фразы, не вычеркнул ни одного слова. Он знал, что все написанное им — совершенство и говорит само за себя, ибо истинному гению не требуется ложная скромность.
Взгляд его смягчился. Огонек пропал из глаз, оставив лишь теплое свечение, на которое звезда не отвечала. На его тонких губах играла долгая улыбка, и в ней отражались его полудовольство и полупрезрение к себе. Он художник в той мере, чтобы понять: он родил оригинальную мысль и ему известна ее истинно высокая цена.
Его сосредоточенный на чем-то вдалеке взор потеплел: боже, любовь, удовольствия, вино, хрусталь, веселье, живая красота — все эти вещи, которых он так страстно желал, словно голодный волк, теперь лишь усиливали его презрение к тому, что когда-то терзало его оголодавшую душу.
Но вдруг возле его уха щелкнул бич реального, и холод стал пробирать его до мозга костей, требовать, чтобы он что-то предпринял, стал действовать. Он встал, надел рваное пальто, вышел за дверь и спустился с семи лестничных пролетов. Вскоре он вернулся. Хлеб с сыром в его руках были завернуты в газету. Он снова сел за стол и стал жадно проглатывать большими кусками пищу, которая сейчас ему казалась нектаром богов. Звезда смотрела на него через трещину на крыше и подмигивала ему, выражая свою небесную симпатию: ведь этот человек вел долгую, утомительную, трудную борьбу ради того, чтобы теперь поглощать эти кусочки сыра, не замечая, как снежинки через щели падают ему на плечи. Впервые за многие годы на его лице появилось выражение человека, одержавшего успех.
* * *
Он добился всего за час того, к чему другие безуспешно стремились всю свою жизнь. Человек ел, лениво поглядывая на старую газету, в которую была завернута его еда. Звезда увидела, как он вдруг лихорадочно схватил обеими руками газету, пробежал горящими глазами строчки, уложенные в колонки, и вдруг, выкрикнув грубое ругательство, закачался на ногах, его стало вертеть, и он упал на голый пол.
* * *
Утром на следующий день, так как этот человек не появился, как обычно, взломали дверь на чердаке и вошли к нему. Он лежал на полу и был мертв.
— Самоубийство? — спросил один из вошедших.
— Скорее всего, голод, — ответил другой.
— Нет, вот на столе — хлеб с сыром. В любом случае, нужно вызвать коронера. Да, в миленькой темнице проживал бедняга… Эй, что это он тут писал?
Один из вошедших прочитал, что человек написал, и сказал:
— Какое-то странное сочинение. Ничего не могу разобрать. Посмотри на его руки: он зажал в них, словно в тисках, какую-то старую газету.
Другой наклонился и вытащил газету из холодных пальцев. Он стал из простого любопытства читать ее и вдруг понял, истинную причину происшедшего.
— Послушай, Билл, довольно забавно! В этой старой газете опубликована статья почти в точности о том, что этот парень написал сам…
Сбитый с пути истинного{60}
(Перевод Л. Каневского)
Во всем Хаустоне не было семьи счастливее О'Мэллиза. О'Мэллиз занимал ответственный пост на одном из пивоваренных заводов, был рачительным гражданином, терпимым мужем и отцом. Его сын Пэт был совладельцем процветающей небольшой бакалейной лавки, а также играл на рожке в оркестре, который исполнял по воскресеньям хорошую музыку в здании, расположенном на одной из самых тихих, неасфальтированных улиц.
Светом в семье, ее главной надеждой была младшая дочь Кэтлин, девятнадцатилетняя девушка с волосами цвета черного дерева, с чертами лица как у Мадонны и глазами черными-пречерными, цвета вороньего крыла. Они жили в маленьком, обсаженном розовыми кустами коттедже на углу, там, где поворачивает городской трамвай.
Кэтлин была обручена с Фергюсом О'Холлианом, рослым, крепко сбитым, красивым молодым человеком, который навещал ее каждый вечер, предварительно тщательно вымыв руки и лицо, с еще влажными волосами, падающими ему на лоб и чуть ли не закрывающими глаза.
По воскресным вечерам Кэтлин с Фергюсом шли рука об руку в пивной зал «Гезундхейт», и, когда струнный оркестр в павильоне исполнял столь дорогие им мелодии их фатерланда, они тихо сидели за маленьким круглым столиком в темном уголке и чокались кружками с пивом в самой дружеской, даже любовной манере.
Бракосочетание намечалось на июнь, и Кэтлин, следуя традиции своего народа, уже готовила свое приданое и разные вещи для семейного быта. В ее гардеробе было полно прекрасно вышитых вещей из тонкого полотна и камчатной ткани, множество столешниц, салфеток и полотенец, а в больших ящиках ее письменного стола хранилось множество кружевных вещей, которые Кэтлин, будучи скромной ирландской девушкой, а не какой-то нью-йоркской миллионершей, стыдливо прятала от чужих глаз и не позволяла появляться их перечню на страницах газеты «Пост». Кэтлин сделала все эти вещи собственными руками, работала над ними терпеливо, с большой любовью, они были для нее гарантом ее благополучия и не предназначались для афиширования.
Все девушки в округе завидовали Кэтлин, ее везению и счастью, так как Фергюс был очень пригожим молодым человеком, а его бизнес процветал. Он мог себе позволить больше виски, мог откалывать куда более скабрезные шутки и даже петь «Когда шелестит зеленая листва», а его пение тихой ночью было слышно гораздо дальше, чем голос любого другого молодого человека из круга их знакомств.
В общем, черноволосая Кэтлин была счастлива, она с удовольствием склонялась над своей ручной работой, щечки ее горели румянцем, она улыбалась, но, увы, даже и не подозревала, что коварный змий уже принялся за свою работу, чтобы вползти в ее Эдем.
* * *
Однажды Кэтлин сидела возле окна, наполовину закрытого разросшейся ползучей жимолостью, как вдруг увидала своего Фергюса, который шел по улице с каким-то человеком, с насупленными бровями, бегающими глазками и вихляющей змеиной походкой, в общем, с подозрительно выглядевшей личностью.
У нее оборвалось сердце, и она стала испытывать какие-то странные предчувствия, когда признала в компаньоне Фергюса пользующегося дурной репутацией члена Ассоциации молодых христиан Хаустона. С этого момента душевный покой Кэтлин был нарушен. Когда вечером к ней, как обычно, пришел Фергюс, то он был каким-то рассеянным, не таким, как всегда. Рука его дрожала, принимая от нее кружку с ячменным напитком, а когда он запел:
Пусть охотник ухаживает за гончими,А фермер — за землей… —
эту печальную, исполненную щемящей меланхолии песенку, которую ирландцы всегда поют, когда на душе у них особенно радостно, голос его стал таким жалостливым, таким печальным.
Но Кэтлин была девушкой мудрой и не стала его бранить. Наоборот, она старалась быть веселой и обаятельной, хотя от такой резкой перемены в ее Фергюсе у нее было тяжело на сердце. И снова, на следующий день и на следующий она видела его точно таким же. Она во всем винила этого искусителя с насупленными бровями, это он заставил ее жениха так резко измениться.
С каждым днем Фергюс все больше мрачнел и бледнел. Его прежде веселое, улыбчивое лицо становилось угрюмым и задумчивым. Он стал редко разговаривать с кем-либо, а когда мистер О'Мэллиз налил ему большой пивной бокал из новой бочки, доставленной с завода, он вдруг так печально и скорбно вздохнул, что пена слетела с кружки до середины комнаты.
— Кэтлин, — спросил ее однажды отец, — что происходит с этим длинноногим Фергюсом? Он выглядит так, словно переступает через собственную могилу.
— Ах, папочка, — сказала Кэтлин, заливаясь слезами, — я сама не знаю, право. Он ходит словно в воду опущенный.
Давайте пойдем следом за Фергюсом и этим зловещим человеком и посмотрим, какие злые чары он навел на нашего героя.
* * *
Уильям К. Микс был членом пресловутой Ассоциации молодых христиан. Его родители были честными, пользующимися хорошей репутацией гражданами Хаустона, они всегда старались заложить в своем чаде наилучшие принципы воспитания и сделать его добропорядочным и полезным жителем города. Когда ему исполнилось восемнадцать, он на улице вечером встретился с каким-то человеком, который уговорил его посетить штаб-квартиру ассоциации.
После обряда омовения и исполнения религиозных гимнов Уильяма за партией в шахматы стал обрабатывать какой-то говорливый молодой «златоуст», после чего Микс, выбросив к чертям собачьим свою обычную сдержанность и даже не вспоминая теперь ни о матери, ни об отце, ни о своем доме, погрузился в кресло и проводил все свое время за чтением передовиц религиозных газет.
После этого его развитие в этом направлении пошло куда быстрее. Он отрастил бакенбарды, стал носить белые галстуки и вскоре настолько успешно перенял все соблазнительные привычки своих новых компаньонов, что ни один благотворительный бал в ассоциации с мороженым и земляничным вареньем или вечер песни не обходился без присутствия мистера Микса. Он стал, что называется, «зазывалой», и теперь многие молодые люди, которые бесцельно слонялись по улицам Хаустона, часто вспоминали этого хитрого, лукавого, мягкого, медоточивого Уильяма Микса с насупленными бровями, который, обращаясь к ним в соблазнительном тоне, уговаривал их посетить ярко освещенные комнаты штаб-квартиры Ассоциации молодых христиан.
