Сполошные вести прилетели из Киева. Воевода князь Григорий Афанасьевич Козловский, Богом заклиная, просил подмогу. Ратных русских людей в Киеве, в Переславле, в Остре – горстка. Стены Киева ненадежные. Вал осыпается. Песчаный. Дерна нет. Леса нет. Митрополит Иосиф Тукальский зовет Дорошенко – защитить город русские не смогут. Дорошенко, хан, визирь – похваляются скорым нашествием. Все взоры обратились к Матвееву. Артамон Сергеевич подтвердил: на Украине верные великому государю люди в большой тревоге, просят прислать добрых воевод с полками, и не только в Киев, в Переславль, но и в Нежин, в Чернигов…
Стали думать, решили брать деньги с поместий и с вотчин по доходам, с горожан – десятую деньгу, с дворов – по полтине.
Назначили в украинские города новых воевод. В Киев – боярина князя Юрия Петровича Трубецкого, в Чернигов – князя Семена Андреевича Хованского, в Нежин – князя Семена Звенигородского, в Переславль – князя Владимира Андреевича Волконского.
– Христиан обрезать взялись! Церкви пустошат! – гневался Алексей Михайлович. И объявил: – Если султан пойдет на Киев, я сам с Большим полком не мешкая выступлю и встану в Путивле.
Тотчас записали: ставить в Путивле большой двор для царя.
Дума засиделась, но патриарх предложил-таки на обсуждение дело о неистовстве боярыни Морозовой и княгини Урусовой. Сам и приговор вынес: за все их безумства, за поругание царской чести, за хуление патриарха – строить для сестер срубы на Болоте.
Артамон Сергеевич и дьяк Тайного приказа Башмаков упросили царя обождать с казнью.
Хитрово возразил:
– Коли супротивницы отреклись от причастия, чего же еще ждать от них? В огонь!
Сердолюбивый князь Иван Алексеевич Воротынский возразил оружейничему: надо сначала боярыню и княгиню пытками испытать, уж коли не повинятся, тогда и решать, какого наказания достойны.
Испытание супротивниц, недолго думая, на Воротынского и возложили.
В товарищи ему приставили князей Якова Одоевского, Василия Волынского да дьяка Иллариона Иванова. В наказе записали: боярыню Федосью Морозову, княгиню Евдокию Урусову да дворянку Марию Данилову мучить встряской на дыбе и прочими страстями, даже огнем. Совершить сие завтра во втором часу нощи.
* * *
Трех страдалиц еще засветло привезли на Ямской двор. Доставляли из разных мест, розно. Народу в избе было уже так густо, обомлеешь – не дадут осесть на пол.
Все вперемешку: вонючие мужики, гулящие бабы, провинившиеся дворяне, стрельцы… Федосью Прокопьевну притиснули к окошку, и она была рада. Из окна дуло, нет-нет да и перехватишь морозного воздуха. Еще сентябрь, но, когда везли, земля была белая, натрусило снежку.
Княгиня Евдокия попала в самую середину толпы. Ее давили справа и слева, а сама она упиралась в спину огромного мужика с ошметками запекшейся крови на затылке.
Княгиня закрывала глаза и, немея душою, ждала.
«Чего? Чего?» – спросила она себя, и в голове мелькнуло: «Смерти…»
Не испугалась.
Марию Герасимовну привели из подвалов Стрелецкого приказа пеши. Тюремные стражники, навалясь плечьми, умяли толпу и закрыли дверь перед самым носом страдалицы.
После бесконечного стояния дверь наконец отворилась. Увели бунтовщиков – человек с двадцать. Имение господина по бревнышку разнесли. Среди злодеев были бабы и даже пареньки.
Стало чуть свободнее. Федосья увидела сестрицу свою, нашла глазами и Марию Герасимовну. Подняла руки, зазвенела цепями.
– Любезные мои сострадалицы! Я тут, с вами! Терпите, светы мои!
Евдокия принялась протискиваться к Федосье. Ей помогали, но близко стать не пришлось. Руками дотянулись.
– Терпи, матушка! Терпи, голубушка! – подбодрила старшая младшую.
Дверь снова распахнулась. Тюремщики подхватили Марию Герасимовну, уволокли.
Для пытки была приспособлена старая кузня, где лошадей ковали. Три стены, четвертая – Ветер Ветрович. Несло холодом, задувало снег. Снег не таял, хотя печь была разжена и клейма, крючья, спицы лежали в пламени.
Князья Воротынский, Одоевский, Волынский на Марию Герасимовну только глянули. Дьяк Илларион спросил имя и, не задавая вопросов, передал женщину палачам. Палачи содрали с мученицы одежду, обнаживши до пояса. Скрутили ремнями руки за спиной и – на дыбу. Мария Герасимовна закричала и сомлела.
– Снимайте! – распорядился князь Воротынский. – Княгиню сюда!
Марию Герасимовну палачи бросили наземь, полуголую, помертвевшую.
Привели Евдокию Урусову.
– Терпи! – кричала ей вослед Федосья Прокопьевна. – Терпи!
Глядя на соболий треух с нитями жемчуга и каменьев, князь Яков Одоевский сказал:
– Почто цветное носишь? Тебе бы во вретище быть! Жестоко, жестокосердная, досадила великому государю.
– Я не согрешила перед царем, – твердо сказала княгиня.
Палачи содрали с Евдокии одежды, обнажив груди. Скрутили руки. Вздернули.
– О-о-ох! – Крик рвался из горла, но страдалица уже в следующее мгновение слышала его как бы со стороны. Боль оглушила, но пришла тьма – смертное бесчувство.
Княгиню бросили рядом с Марией Герасимовной. Привели Федосью Прокопьевну. Боярыня увидела сестру и подругу, бесстыдно обнаженных, бесчувственных, на снегу.
– Тебя тоже сие ждет, – сказал Яков Никитич.
Нынешним летом князь наводил ужас на Астрахань. Астраханцы в прошлом году сдались на милость Ивана Богдановича Милославского. Тот, обещавши никого не трогать, слово держал и прогневил великого государя.
Князь Яков Никитич, понимая, что от него желает самодержец, послужил с усердием. Астраханских заводил Корнилу Семенова сжег, Федьку Шелудяка, Ваньку Красулина, Алешку Грузинова, Феофилку Колокольникова повесил, мучительством занимался еженощно. Многие с кобылок, с дыбы, с пытки огнем отправились в Царство Небесное. Перепорол Яков Никитич, сын благородного Никиты Ивановича, половину Астрахани, мужчин и женщин, подростков. Всех здоровых мужиков поклеймил, отослал в Сибирь.
Знала Федосья Прокопьевна, сколь охоч князь до чужих страданий. Сказала:
– Чего ноздри-то раздуваешь, ворон?!
– Боярыня, умерь гордыню! – поспешил ей на выручку Иван Алексеевич Воротынский. – Лучше расскажи нам, что ты с собою сотворила. От великой славы в постыдное бесславие низверглась. Свой дом, всей Москве знаменитый, отдала в прибежище Киприанам да Федорам – злым юродивым, хаявшим пресветлого государя…
– Что ты, князь, славу поминаешь? – укорила старого приятеля боярыня, указала на сестру. – Вот она – твоя слава. Все земное величье тленно и мимоходяще. Вы о царе да о царе, а о Христе помните?! Помните, кто он есть и чей он сын?! Помните, как Он жил, Бог, Творец мира? В убожестве. От жидов он распят, а мы от вас мучимы, от князей христианских. Не дивитесь ли сему?
– А ну, ребята! – крикнул палачам Яков Никитич. Взмыла Федосья Прокопьевна на выкрученных руках. Не обмерла, не закричала. И, хоть дрожал голос, говорила внятно:
– Мне на земле мучение, а вам будет в преисподней. Ох, как тогда захочется вам позабыть нынешнюю ночь, да Бог забвения не ведает.
Полчаса держали Федосью Прокопьевну на дыбе. У страдалицы жилы вздулись – молчала.
Опустили. Кинули на снег. Ушли.
Отправились к царю. Алексей Михайлович ждал судей. Князь Воротынский пересказал слова Урусовой, Тишайший повздыхал:
– На Федосью глядя, хорохорится. Не было сестрицы, вот и сробела. Вы уж ее щадите.
– А как быть с Морозовой? – спросил Яков Никитич. – Ее тоже, что ли, щадить? До того неистова – дыба ей нипочем!
У Алексея Михайловича вдруг закапало из глаз.
– Вторая Екатерина-ученица! Истинно говорю вам… Ступайте, устрашите безумных Бога ради, но огнем – не жечь! Ни! С вас взыщу за огненную пытку.
От царя вельможные следователи заехали к Якову Никитичу. Винца выпили: мерзко баб пытками ломать.
Вернулись на Ямской двор. Бедные сидят, греют друг друга. Полуголые, руки выворочены. А у палачей работа! Кого кнутами хлещут, кому ноздри рвут, клеймами прижигают.
Приступили князья к страдалицам.
Яков Никитич велел палачам колоду мерзлую принести. Клали колоду на белые груди всем троим. Требовали смириться.
Отвечали: «Мы смиренны перед Господом нашим».
Князь Иван Алексеевич Воротынский совсем изнемог, глядя на страдалиц, – часа с три на холоде. Боярыню и княгиню одели, а Марию Герасимовну распластали в ногах у вельможных жен. В пять кнутов полосовали палачи мученицу. Сначала по спине – раз, другой, третий! Перекатили – и раз! раз!
Кричала Мария Герасимовна, кричала княгиня Евдокия, Федосья Прокопьевна была как камень, но вдруг ухватила дьяка Иллариона истерзанной на дыбе рукой.
– Се у вас христианство? У царя вашего, у света?
– Не покоритесь, и вам сице будет! – сказал Илларион, снимая бережно руку боярыни с себя.
Подскочили палачи, поволокли сестриц к огню. Держали перед их лицами раскаленные добела спицы, клейма…
– Терпи! – хрипела Федосья.
