Виктор Гюго - Луизе Бертен, Самюр. 10 сентября 1843 года:
"Мне трудно передать, как я любил мою бедную девочку. Вы помните, какая она была очаровательная. Это была самая милая, самая прелестная женщина. Всемогущий Боже! Чем я перед тобой провинился?"
Так как Гюго привык всегда подводить итоги, "шла ли речь о тайнах Вселенной или о мелких расходах", он задавал себе вопрос: "Не мстит ли всевышний любовнику, который отошел от своей семьи?" Вот почему он некоторое время с отвращением относился к Жюльетте Друэ и "льнул к своей жене". Из рокового кафе "Европа" в Субизе он писал ей:
"Не плачь, несчастная женщина. Смиримся с судьбой. То был ангел. Вручим ее Богу. Увы! Она была слишком счастлива. О! Как я страдаю! Вместе с тобой и с нашими горячо любимыми бедными детьми я плачу горькими слезами. Дорогая Деде, будь мужественной, крепитесь все вы. Я скоро приеду. Мы будем горевать вместе, любимые мои. До свидания. До скорой встречи, моя дорогая Адель. Пусть этот страшный удар по крайней мере сблизит наши любящие сердца".
По пути в Париж, в дилижансе, он набросал в своем блокноте несколько отрывочных строк:
...Мне казалось - я гордый мыслитель, поэт...
Но в несчастье - увы! - я простой человек!..
...Любовалась ты Сеной, прекрасной и тихой рекой,
И никто не сказал; "Здесь найдешь ты навеки покой..."
Тем временем Адель Гюго, желая сохранить в памяти обстановку "готического дома" на улице Шоссе в Гавре, в котором Дидина и Шарль прожили семь месяцев, отправила туда своего друга, художника Луи Буланже.
Огюст Вакери - госпоже Гюго, 19 октября 1843 года:
"Чтобы вы не тревожились, отвечаю вам сразу же. Буланже сделал зарисовку их спальни. Удивительное сходство, теперь те, кто в ней не был, узнают ее. Итак, это сделано. Я привезу вам картину, когда поеду в Париж... Встречусь с вами в воскресенье. Эту неделю буду занят окончательным подсчетом ваших расходов. Все очень просто... Что касается садовника, который возвратился и требует 104 франка неизвестно за что, то я его выгнал... Мне хотелось бы узнать, не захватили ли вы вместе с чемоданами черный сундук, который вам одолжила моя сестра, - кажется, это единственная вещь, которую она требует..."
Адель была мужественной и верующей женщиной. "Моя душа, - писала она 4 ноября 1843 года Виктору Пави, - улетела, если можно так сказать, покинула меня, чтобы соединиться с ее душой". Дом на Королевской площади долгое время был погружен в траур. Целыми днями мать держала в своих руках косу утонувшей дочери: Гюго сидел молча, на коленях у него была маленькая Деде. Старик Фуше сразу постарел лет на двадцать. На стенах и на столах можно было увидеть портреты погибшей четы, на сумке была вышита надпись: "Платье, в котором погибла моя дочь. Священная реликвия". Виктор Пави советовал Сент-Беву помириться с семейством Гюго и стать их близким другом, "памятуя об этой страшной драме". Но тот отказался. После фатального 1837 года ему уже трижды делали такого рода предложения, трижды он мирился, а за примирением, говорил он, следовали новые оскорбления и разрыв. "Даже после этого ужасного несчастья я смог бы вернуться только в том случае, если бы она сама ясно сказала, что хочет этого: ее слова явились бы для меня повелением. Она этого не сделала. Теперь уж все кончено, и навсегда. Страшно подумать, но это так..." Зато Альфред де Виньи писал: "Перед таким несчастьем любые слова кажутся ничтожными или жестокими".
Смерть дочери нанесла страшный удар Виктору Гюго, он не мог прийти в себя. В декабре Бальзак, всецело занятый выставлением своей кандидатуры в члены Академии, посетил Гюго и, возвратившись домой, написал госпоже Ганской:
"Ах, мой дорогой друг, Виктор Гюго постарел на целых десять лет! Говорят, он воспринял смерть своей дочери как наказание за то, что прижил с Жюльеттой четверых детей. Кстати сказать, он всецело поддерживает меня и обещал отдать свой голос за мое избрание. Он ненавидит Сент-Бева и Виньи. Вот, дорогая моя, поучительный урок для нас, эти браки по любви в восемнадцать лет. Тут Виктор Гюго и его жена - наглядный пример..."
Как видно, пересуды не щадят даже тяжкую людскую скорбь.
Жюльетта умоляла Гюго хоть немного рассеяться, отвлечься от своего горя. Он еще неспособен был работать и попросил ее привести в порядок его записки о последних днях путешествия в Пиренеях, для того чтобы завершить работу над книгой, которая была начата со светлых воспоминаний и закончена в час нежданного несчастья. Часто он ездил в Вилькье на могилу дочери, где были посажены кусты роз, бродил по берегу, искал "страшное место", весь во власти мучительного отчаянья... "Воспоминания! Ужасен вид холмов!" В течение ряда лет он писал в день 4 сентября изумительные в своей трагической простоте стихи.
1844:
Ей десять минуло, мне - тридцать;
Я заменял ей мир в те дни.
Как свежий запах трав струится,
Там, под деревьями в тени!..
О ангел мой чистосердечный!
Ты весела была в тот день...
И это все прошло навечно.
Как ветер, как ночная тень!
[Виктор Гюго, "Когда еще мы обитали..." ("Созерцания")]
1846:
Весна! Заря! О, память, в тонком
Луче печали и тепла!
- Когда она была ребенком,
Сестричка ж крошкою была...
На том холме, что с Монлиньоном
Соединил Сен-Ле собой,
Террасу знаете ль с наклоном
Меж стен - небесной и лесной?
Мы жили там. - Побудь с мечтами,
О сердце, в милом нам былом!
Я слышал, как она утрами
Играла тихо под окном
[Виктор Гюго, "Заря!.." ("Созерцания")].
1847:
Едва займется день, я с утренней зарею
К тебе направлю путь. Ты, знаю, ждешь меня...
Пойду через холмы, пойду лесной тропою,
В разлуке горестной мне не прожить и дня...
Ни разу не взгляну на запад золотистый,
На паруса вдали, на пенистый прибой...
И, наконец, дойду. И ветви остролиста.
И вереск положу на холм могильный твой.
[Виктор Гюго, "Едва займется день..." ("Созерцания")]
К его глубокой скорби постоянно примешивались угрызения совести из-за того, что в трагический момент он находился вдалеке от своей семьи, путешествуя с любовницей. Фавн осуждал себя - у него была беспокойная душа.
6. ФРИВОЛЬНОСТИ И ФРЕСКИ
Сегодня в сумерки проводите меня
в парк Королевы.
Виктор Гюго. Вся лира. VI
Чувственность - это состояние неистовости. Естественно, что человек в крайнем смятении души ищет забвения в сильных и разнообразных ощущениях. Виктор Гюго в 1843 году, погруженный в глубокую печаль, должен был дать волю своим страстям. Жюльетта? Нет, Жюльетта его уже больше не удовлетворяла. В течение десяти лет, которые бедняжка провела в затворничестве, красота ее поблекла. После тридцати лет ее волосы поседели, она лишь сохранила чудные глаза, облик тонкий и благородный, но уже не являлась "воплощением неописуемой прелести", уже не была той блистательной красавицей в кружевах и бриллиантах, какой он знал Жюльетту в те времена, когда она играла принцессу Негрони. Порою ему было скучно с ней. Она была умна, очень остроумна, и все же ему не о чем было с ней говорить. Она ни с кем не встречалась, ничего не видела, лишь один месяц в году, во время их совместного путешествия, этот образ жизни нарушался. Ее бесчисленные письма представляли собою длинные причитания, смесь восхвалений и жалоб. "Словно некий отшельник, взобравшись на каменный столп и обратив взор к небу, без конца бормотал один и тот же псалом, говорит Луи Гембо. - Люди восторгались тем, что он безостановочно выражает свое обожание, однако он казался им несколько ограниченным существом, и им было непонятно, как это Богу не наскучит такое монотонное молитвословие..." Да и читал ли теперь Гюго ее письма? Иногда Жюльетта сомневалась в этом:
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
