Было сделано все, чтобы спасти ее или хоть облегчить ее участь. И Двор и общество, почитавшее ее не только за ее поэтические заслуги, но и за высокие умственные и нравственные качества, проявили к ней большое участие. Государь пожелал, чтобы к ней были приглашены светила медицины, лично заботился о том, чтобы лечение ее было обставлено как можно лучше; для нее, за счет Двора, нанимались на лето дачи, бесплатно отпускались лекарства «из главной аптеки»; бесплатно же посещали ее и придворные медики. Затем решено было прибегнуть к последнему средству, в которое тогда весьма верили: к поездке в Англию, особенно славившуюся в то время своими врачами. Путевые издержки ее принял на себя опять сам государь, «провожал ее Петербург с большим триумфом». Но и Англия не помогла. А. П. пробыла за границей два года и возвратилась оттуда такою же больной, как и уехала. Прожила она после того еще двенадцать лет, но почти уже не писала, — только выпустила в 1821 году полное собрание своих сочинений в трех книгах, снова награжденное от Двора, на этот раз пожизненной пенсией в две тысячи рублей. Жила она эти последние годы то у родных, в деревне, то в Липецке, то на кавказских водах, всюду ища облегчения от своих страданий. «Рак в груди довел свое разрушительное дело уже до того, что она не могла лежать и проводила большую часть времени в единственно возможной для нее позе — на коленях». Так, на коленях, и писала она:
Любить меня иль нет, жалеть иль не жалетьТеперь, о ближние! вы можете по воле:Едва из тела дух успеет излететь,Теперь, о ближние! вы можете по воле;
Последние дни свои она провела за переводом проповедей Блэра и за непрестанным чтением книг Священного Писания. Скончалась 4 декабря 1829 года, в селе Денисовке, Рязанской губернии, у своего племянника Д. М. Бунина. Тело ее погребено в ее родном селе Урусове. На могиле ее, может быть, и до сих пор стоит скромный памятник, в свое время возобновленный П. П. Семеновым-Тянь-Шаньским. В его мемуарах приводится милая надпись, сделанная ему А. П. на переводе проповедей Блэра, на книжечке в красном сафьяновом переплете:
«Дорогому Петиньке Семенову в чаянии его достославной возмужалости».
Записи (о современниках)*
Чьи-то замечательные слова:
— В литературе существует тот же обычай, что и у жителей Огненной Земли: молодые, подрастая, убивают и съедают стариков…
То же и в языке. Поглощается один другим. Многое уже исчезло на моей памяти.
Мой отец обычно говорил прекрасным русским языком, простым и правильным. Но иногда вдруг начинал говорить в таком роде:
— Я в тот вечер был монтирован, играл отчаянно…
— Мы с ним встретились на охоте. Он сам рекомендовал себя в мое знакомство…
В этом же роде пели наши бывшие дворовые:
— Вздыхаешь о другой: должна ли я-то зреть? Досады таковой должна ли я стерпеть?
— Я часто наслаждаюсь Любовных слов твоих…
— Уж сколько ден все мышлю о тебе…
— Любовь сердцам угодна, Страсть нежная природна, Нельзя спастись любви…
Старые, набожные дворовые употребляли много церковнославянских слов. Они говорили:
— Ливан (ладан), Краниево Место (Голгофа), дщица (малая дощечка), орлий (орлиный), седатый (седой), пядница (маленькая иконка, в пядь), кампан (колокол), село (в смысле: поле)… Они употребляли вообще много странных и старинных слов: не надобе (так писалось еще в Русской Правде: «не надобе делать того»), Египет-град, младшие (меньшие) колокола, стоячие образа (писанные во весь рост), оплечные образа, многоградный край, средидневный жар, водовод (вместо, водопровод), паучина (паутина), безлетно (вечно), дивий (дикий, лесной), лжа (ложь), присельник (пришлец, иноземец), вар (солнечный жар)…
То же было и в крестьянском языке. Например, мужика лентяя и нищего называли:
— Пустой малый! Изгой, неудельный!
Изгоем же, как известно, назывался безместный удельный князь.
А не то кто-нибудь, бывало, говорит:
— Хочу в Кыев сходить, Богу помолиться…
И невольно вспоминаешь: «Бяше возле града Кыева лес и бор велик…» Или:
— Ведь, что ж, она мне не чужая, а жена водимая… Или (когда нанимались в работники):
— Ну, когда такое дело, давайте, барин рядиться… Опять как в Удельной Руси:
«Зачали рядиться, кому пригоже на большом княжении быти…»
В связи с этим — рядиться в смысле наряжаться:
— Тебе теперь нечего рядиться, ты вдова Божья, носить тебе надо одни смирные (темные) цвета…
И еще вспоминаю — мужик рассказывает:
— К нам так-то однова (ударение на последнем слоге) странный старичек (то есть странник), приходил. Смотреть любо! В ручке костылик, за плечиком — дерюжное влагалище (церковнославянское слово, значит: сума, кошель)…
А какая была нелепая и чудесная образность в языке деревни!
Вот по выгону идет босая девка — подтянуто-стройно, виляя только кострецами: на правом плече тяжелое коромысло, по концам которого лежит мокрое белье.
— Кудай-то ты?
— На речку, белье полоскать.
— Да ведь нынче праздник, грех работать.
— Конечно, грех, кабы я дома была. А то какой же грех, когда я тут у родных гощу?
Когда эту девку просватали, я ее как-то спросил:
— Что ж, хорош твой жених? Она ответила:
— Какой там черт, хорош! Рот толстый, в нос гудит…
* * *
В Москве, в лавке горбатого старика букиниста, сорок лет тому назад. Зима, лавка ледяная, пар от дыхания. Молодой человек, сидя на корточках в углу, перед грудой сваленных на полу книг, неловко роется в них, чувствуя на своей спине острый взгляд букиниста, сидящего в старом кресле и отрывисто отхлебывающего из стакана кипяток, жидкий чай.
— А вы, что ж, тоже, значит пишете, молодой человек?
— Пишу…
— И что ж, уж печатались?
— Да, немного…
— А где именно, позвольте спросить?
— В «Книжках Недели»… в «Вестник Европы»…
— Стихи, разумеется?
— Да, стихи…
— Что ж, и стихи неплохо. Но только и тут надо порядочно головой поработать. Надо, собственно говоря, в жертву себя принести. Читали ли вы «Полистан» Саади? Я вам эту книжечку подарю на память. В ней есть истинно золотые слова. Вы же должны особенно запомнить следующие: «У всякого клада лежит стерегущий оный клад стоглавый змей». Это надо хорошенько понять. И пусть это и будет вам моим напутствием на литературном поприще. Писатель пошел теперь ничтожный. А почему? Он думает, что клады берутся голыми руками и с превеликой легкостью. Ан, нет. Тут борьба не на живот, а на смерть. Вечная и бесконечная, до гробовой доски. И знаете, кто высказал эту мысль и именно в связи с вышеприведенными словами Саади? Сам Александр Сергеевич Пушкин. Слышал же я это все от букиниста Богомолова, его современника и приятеля. Торговал с ларька, вот тут, в двух шагах, у Лубянской стены…
* * *
Рассказ Поссе (одного из бывших друзей Горького) о том, как Горький был в первый раз у Толстого.
Горький сперва робел, хотя старался держаться развязно, потом осмелел и спросил:
— Читали вы, Лев Николаевич, моего «Фому Гордеева»? Толстой ответил:
— Начал читать, но кончить не мог. Не хватило сил. Все это выдумано. Ничего такого не было и быть не могло.
Горький сказал:
— Вот детство Фомы у меня, кажись, не выдумано… Толстой ответил еще резче:
— Нет, все выдумано. Простите меня, но не нравится. Вот есть у вас рассказ «Ярмарка в Голтве». Этот рассказ мне очень понравился…
На другой день Поссе был опять у Толстого, на этот раз уже один. Толстой сказал ему:
— Я, кажется, вчера обидел вашего приятеля. Но как же быть, он все выдумывает. Выдумывать, конечно, можно. Но выдумка выдумке розь. Допустим, вы пишете роман и рассказываете в нем, что ваш герой отправился на северный полюс и встретил там свою возлюбленную. Выдумка вполне допустимая. Но если вы мне будете рассказывать, что он там повенчался с ней под пальмами, то это будет выдумка недопустимая. Такая же недопустимая выдумка будет и тогда, если вы, описывая душевное состояние приговоренного к смертной казни, заставите его думать и чувствовать так, как он при данных условиях никак не мог думать…
Поссе стал хвалить изобразительную способность Горького в описаниях природы.
Толстой опять не согласился:
— Нет, описывать природу Горький не умеет. «Море смеялось», «небо плакало», — все это ни к чему…
* * *
В Москве недавно опубликованы еще некоторые заметки Чехова (из его записных книжек). Нашел среди них несколько таких, которые слышал от него самого. Он, например, не раз спрашивал меня (каждый раз забывая, что уже говорил это, и каждый раз смеясь от всей души):
— Послушайте, а вы знаете тип такой дамы, глядя на которую, всегда думаешь, что у нее под корсажем жабры?
