Ах, на этот раз только одержимый мог бы еще верить в лучшее, и потому слезы потекли из глаз Мадлен и старика.
Расстаться с землей, с этой любимой землей, завоеванной таким тяжким трудом и подававшей такие чудесные надежды!
Расстаться с ней, когда будущий урожай позволил бы выплатить долг, включая и судебные издержки! Расстаться с ней только потому, что один человек, христианин, не пожелал предоставить своему брату то, что любой предоставил бы любому (если не говорить о палаче и его жертве), а именно — немного времени!
На этот раз никто не знал, что и придумать.
Бастьен, разделявший все треволнения семьи, все ее радости и боли, собирался даже вызвать на драку кузена Манике.
Но то было никуда не годное средство.
Вероятнее всего, противник не принял бы вызова.
Мариетта предложила совершить еще одно паломничество к Богоматери Льесской, и Консьянс на это ответил так:
— Пресвятая Дева Льесская пребывает всюду и знает все, значит, она знает о нашей беде и видит нашу веру; она сама придет к нам, Мариетта, поскольку ей известно наше желание пойти к ней.
Папаша Каде только громко вздыхал, ковыляя от порога хижины до своей кровати и обратно, от кровати до порога. Разволновавшись, он вряд ли помнил о сразившем его год назад страшном апоплексическом ударе.
Дни текли и текли, неуклонно приближая несчастную семью к роковой развязке и, следовательно, с каждым часом делая опасность все более неотвратимой.
Так прошли 2, 3, 4, 5 и 6 марта.
Продажа земли, как известно, должна была состояться 15-го.
Седьмого утром, когда семья папаши Каде вместе с г-жой Мари и Мариеттой, вернувшейся из Виллер-Котре, завтракала за круглым столом, сервированным довольно скудно, Бернар вдруг встревожился и бросился к двери, и в ту же минуту на пороге возник Бастьен, растерянный, побледневший, с глазами, вылезающими из орбит; по его лбу струился пот, в руке он держал лист газеты.
При виде его все встали, чувствуя, что гусар принес какую-то из ряда вон выходящую новость.
— Высадился! — кричал Бастьен. — Высадился!
— Кто высадился? — спросил Консьянс, единственный, кто сохранил ясность ума среди общей ошеломленности, вызванной внезапным появлением Бастьена.
— Он! — кричал гусар. — Да он же!
— Но кто — он?
— Император!
— Император? — невольно вырвалось у всех.
— Император высадился, но где же? — продолжал спрашивать Консьянс.
— Ничего об этом не знаю, — ответил Бастьен, — но, так или иначе, он высадился.
— Ты сошел с ума, — заявил Консьянс.
— Нет, нет, нет! Вот посмотри-ка, что напечатано в газете…
Такая важнейшая новость сразу же заставила всех забыть о денежных заботах.
Консьянс взял из рук Бастьена газету и прочел:
«ОРДОНАНСНа основании доклада нашего возлюбленного и верного шевалье канцлера Франции сьёра Дамбре, командора наших орденов, мы приказали и приказываем, заявили и заявляем следующее:
Статья перваяНаполеон Бонапарт объявляется предателем и бунтовщиком за вооруженное вторжение в департамент Вар.
На основании этого предписывается всем наместникам, командующим вооруженными силами, национальной гвардией, гражданским властям и даже простым гражданам подвергнуть его преследованию, арестовать и немедленно передать в распоряжение военного трибунала, который после установления личности наложит на него наказание, предписываемое законом.
Дано во дворце Тюильри 6 марта 1815 года, в двадцатый год нашего царствования.
Подписано: Людовик».— Как это двадцатый год нашего царствования? — удивился Бастьен. — Не может там такого быть!
— Однако здесь это есть, так же как все остальное.
— Остальное пусть там будет, я не против, — продолжал гусар, — это даже доставляет мне удовольствие; но как же газета говорит нам о двадцатилетием царствовании Людовика Восемнадцатого, если это неправда!
— Еще бы! Впрочем, кто знает? — улыбнулся Консьянс. — Люди видывали немало странного!
— Как! Неужели я стал бы служить Людовику Восемнадцатому? Неужели это Людовик Восемнадцатый выиграл Аустерлицкое сражение, битвы под Йеной и Ваграмом?! Неужели это ради Людовика Восемнадцатого я лишился пальца и принял сабельный удар в лицо? Разве это Людовик Восемнадцатый дал мне крест?!.. Вот тебе раз! Ну и потеха была бы, как говаривали у нас в полку!
Наверное, Бастьен обсуждал бы этот вопрос и дальше, но вся деревня была взбудоражена, и гусар, услышав доносившиеся с площади шум и гул голосов, не нашел в себе сил ограничить число своих слушателей семьей Каде.
Он вырвал у Консьянса газету и выбежал, крича:
— «В двадцатый год нашего царствования»! Вот так шуточка!
Что касается обитателей хижины, они остались на месте, оглушенные новостью, но еще не понимая, какое влияние она может оказать на их судьбы.
А влияние оказалось огромным. Как мы уже видели, гигантское светило увлекало за собой почти невидимых спутников.
Первого марта Наполеон действительно высадился в бухте Жуан;
курьер, посланный 3 марта из Марселя, доставил новость в Лион в ночь с 4-го на 5-е;
5-го новость была передана в Париж по телеграфу;
6-го узнали ее благодаря странному ордонансу, опубликованному в этот день в «Монитёре» (его-то и прочел Консьянс);
7-го газеты сообщили о ней в провинции;
в тот день, когда провинция узнала о высадке Наполеона в департаменте Вар, он уже был в Гренобле;
12-го марта узнали, что он в Лионе;
14-го — что он движется к Парижу;
а на 15-е, как известно, назначили продажу земли папаши Каде.
Но еще 12 марта адвокат представил в суд ходатайство с просьбой ввиду сложившихся обстоятельств перенести продажу, и, поскольку обстоятельства клиента были действительно тяжелыми, просьбу удовлетворили и продажу назначили на 15 июня.
Таков был инцидент, благодаря которому папаше Каде 15 марта не пришлось смотреть, как его земля переходит в чужие руки.
Метр Гревен не мог предвидеть подобную ситуацию, но он ею воспользовался.
XXI
DEUS EX MACHINA[10]
Вечером 20 марта Наполеон вступил во дворец Тюильри.
Ночью того же дня он поспешил составить свое правительство.
Камбасерес был назначен министром юстиции, герцог Виченцский — министром иностранных дел, маршал Даву — военным министром, герцог Гаэтский — министром финансов, Декре — морским министром, Фуше — министром полиции, а Карно — министром внутренних дел.
