Он прочел роман чилийского писателя Хосе Доносо «Непристойная птица ночи» — о разрушении человеческой личности. Не лучший, пожалуй, выбор чтения в том уязвимом состоянии духа, в каком он пребывал. Название было взято из письма, которое Генри Джеймс-старший написал сыновьям Генри и Уильяму, и строки из этого же письма стали эпиграфом романа: «Всякий, кто в умственном отношении достиг хотя бы подростковых лет, начинает подозревать, что жизнь — не фарс и даже не салонная комедия; напротив, она цветет и плодоносит, питаясь из глубочайших трагических пластов нужды в самом насущном, в которых коренится ее содержание. Природное наследие всякого, кто способен к духовной жизни, — неукрощенный лес, где воет волк и трещит непристойная птица ночи».
Он лежал без сна, глядя на спящую Элизабет, и в его комнате неукрощенный лес все рос и рос, подобно тому, другому лесу с великой книге Сендака[121], лесу, за которым лежит океан, за которым лежит место, где чудища живут, а вот — его личное суденышко, чтобы поплыть через океан, а на том берегу, где живут чудища, его ждет… дантист. Может быть, зубы мудрости болели у него не просто так. Может быть, есть на свете предвестья, предзнаменования, приметы и пророчества, может быть, все то, во что он не верил, более реально, чем то, что его окружает? А если есть рукокрылые монстры и пучеглазые призраки… если есть демоны и дьяволы… может быть, и Бог тогда есть? Да, и, может быть, он сходит с ума. Рыба, которая сама ищет себе крючок, — это чокнутая рыба, это глупая рыба, это в конечном итоге мертвая рыба.
Рыбаком, поймавшим чокнутую рыбу, сиреной, направившей его личное суденышко на камни, был Хешам эль-Эссауи, «дантист холистской школы» с Харли-стрит. (Может быть, ему следовало прислушаться к мудрым зубным сигналам?) Эссауи не выглядел подходящей кандидатурой на эту роль, несмотря на некоторое сходство с Питером Селлерсом[122] (в более мясистом варианте), но отчаявшаяся рыба, два долгих года проведшая в садке, рыба, чей боевой дух был низок, чьему достоинству был нанесен тяжкий урон, искала выхода, любого выхода — и приняла за ключ извивающегося червя на крючке.
Он опять встретился в Найтсбридже с Данканом Слейтером, и на этот раз в комнате, кроме них, был Дэвид Гор-Бут, большой человек из министерства иностранных дел. Гор-Бут присутствовал на переговорах с иранцами в Нью-Йорке и согласился проинформировать его о них лично. Высокомерный, умный, жесткий и прямой, он, будучи арабистом, производил впечатление человека, симпатизирующего в этом деле не писателю, а его критикам. Со времен Лоуренса Аравийского министерство «склонялось» в сторону мусульманского мира (Гор-Бут позднее стал непопулярной фигурой в Израиле), и нередко крупные чины Форин-офиса показывали, что не на шутку раздражены трудностями в отношениях Великобритании с этим миром, возникшими по милости — подумать только! — писателя. Как бы то ни было, от Ирана, сказал Гор-Бут, получены «реальные» заверения. Иранцы не будут пытаться привести в исполнение смертный приговор. Сейчас самое главное — снизить накал страстей дома. Если бы удалось уговорить британских мусульман посадить своих собак на цепь, положение нормализовалось бы довольно быстро. «В этой части, — сказал он, — слово за вами».
Фрэнсис Д’Соуса, когда он по телефону рассказал ей о встрече с Гором-Бутом, взволновалась и обрадовалась. «Я думаю, мы сможем все уладить!» — воскликнула она. Но его эта встреча привела в тяжелое уныние. Причина — едва скрываемое презрение Гора-Бута к тому, что он якобы сделал. В этой части слово за вами. Принципиальность расценивалась как упрямство. Его попытка стоять на своем, заявлять, что он жертва великой несправедливости, а не ее виновник, воспринималась как проявление высокомерия. Так много для него делается; почему он настолько негибок? Он заварил эту кашу — кому, как не ему, ее расхлебывать?
Груз таких настроений, становившихся всеобщими, тяжко на него давил, и все трудней было верить, что его линия поведения — правильная. Какой-то диалог с британскими мусульманами, похоже, был неизбежен. Фрэнсис сказала ему, что в контакт со «Статьей 19» вступил Эссауи и предложил свое посредничество. В интеллектуальном плане Эссауи сильного впечатления не производил, но он был, по ее мнению, человеком добронамеренным и даже сердечным. Этот путь казался ей сейчас дорогой жизни. Кампания по его защите испытывала нехватку средств. Фрэнсис срочно надо было раздобыть 6 тысяч фунтов. Убеждать «Статью 19» в необходимости продолжать финансирование кампании становилось нелегко. Надо было показать, что есть продвижение вперед.
Он позвонил Эссауи. Дантист говорил с ним вежливо, мягко, сказал, что сопереживает ему, понимает, как трудно ему приходится. Он чувствовал, что его улещивают, как маленького, склоняя к согласию на что-то, но продолжал разговор. Эссауи заявил, что хочет помочь. Он может созвать совещание «весьма уважаемых» мусульманских интеллектуалов, которое станет началом кампании по всему арабскому миру и даже в Иране. «Положитесь на меня, — сказал он. — Я хочу, чтобы вы были фигурой, подобной Газали, и снова обрели веру». Мухаммад аль-Газали, консервативный мусульманский мыслитель, был автором знаменитого трактата «Самоопровержение философов», где он подверг критике за неверие или отход от истинной веры как великих греков Аристотеля и Сократа, так и мусульманских мыслителей, стремившихся чему-то у них научиться, например Ибн Сину (Авиценну). Газали получил отповедь от аристотелианца Ибн Рушда (Аверроэса), у которого Анис Рушди взял фамилию, написавшего столь же знаменитое «Самоопровержение самоопровержения». Он всегда считал себя членом команды Ибн Рушда, а не последователем Газали, но понял, что Эссауи имеет в виду не философию Газали как таковую, а эпизод, когда Газали пережил личный кризис веры, из которого его вывел «свет Всевышнего, пронизавший мою грудь». Его грудь, подумал он, вряд ли в обозримом будущем окажется пронизана светом Всевышнего, но Эссауи был настойчив. «Я не верю в ту выемку в душе в форме Бога, о которой вы писали, — сказал он. — Вы же умный человек». Как будто в одном человеке не могут сочетаться ум и неверие. Значение этой выемки в форме Бога, сказал ему Эссауи, не только в том, что ее могут заполнить искусство и любовь, как он писал, но и в том, что она имеет форму Бога. Ему следует теперь взглянуть не в пустоту, а на этот обрамляющий контур.
В нормальных обстоятельствах он не тратил бы время на такие беседы, но обстоятельства были далеки от нормальных. Он поговорил с Самин, и она отнеслась ко всему этому с подозрением. «Тебе надо в точности установить, чего ждет от тебя Эссауи», — сказала ему сестра. Эссауи недавно написал открытое письмо иранскому президенту Рафсанджани, где назвал его «жалким писакой». («Вы уж простите меня за это, очень вас прошу», — юлил он во время телефонного разговора.) И он выдвинул одно требование, которое не могло не стать серьезным камнем преткновения: «Вы не должны защищать эту книгу».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
