— Дурень пьян? — спросил Хитклиф. — Гэртон, ведь он винит тебя?
— Да, я выдернул два-три кустика, — ответил юноша, — но я собирался высадить их в другом месте.
— А зачем тебе понадобилось их пересаживать? — сказал хозяин.
Кэтрин вздумалось вмешаться в разговор.
— Мы захотели посадить там цветы, — крикнула она. — Вся вина на мне, потому что это я его упросила.
— А вам-то какой дьявол позволил тронуть тут хоть палку? — спросил ее свекор в сильном удивлении. — И кто приказывал тебе, Гэртон, слушаться ее? — добавил он, обратившись к юноше.
Тот молчал, как немой; за него ответила двоюродная сестра:
— Вы же не откажете мне в нескольких ярдах земли для цветника, когда сами забрали всю мою землю!
— Твою землю, наглая девчонка? У тебя ее никогда не было, — сказал Хитклиф.
— И мои деньги, — добавила она, смело встретив его гневный взгляд и надкусив корку хлеба — остаток своего завтрака.
— Молчать! — вскричал он. — Доедай — и вон отсюда!
— И землю Гэртона и его деньги, — продолжала безрассудная упрямица. — Мы с Гэртоном теперь друзья, и я все ему о вас расскажу!
Хозяин, казалось, смутился: он побелел и встал, глядя на нее неотрывно взглядом смертельной ненависти.
— Если вы меня ударите, Гэртон ударит вас, — сказала она, — так что лучше вам сесть.
— Если Гэртон не выпроводит тебя из комнаты, я его одним пинком отправлю в ад, — прогремел Хитклиф. — Проклятая ведьма! Ты посмела заявить, что поднимешь его на меня? Вон ее отсюда! Слышишь? Вышвырнуть ее на кухню!.. Я ее убью, Эллен Дин, если ты позволишь ей попасться мне хоть раз на глаза!
Гэртон шепотом уговаривал Кэти уйти.
— Тащи ее прочь! — яростно крикнул хозяин. — Ты еще тут стоишь и разговариваешь? — И он подошел, чтобы самому выполнить свой приказ.
— Больше он не станет, злой человек, подчиняться вам, — сказала Кэтрин. — И скоро он будет так же ненавидеть вас, как я.
— Тише, не надо! — забормотал с укоризной юноша, — я не хочу слышать, как вы с ним так разговариваете. Довольно!
— Но вы не позволите ему бить меня? — крикнула она.
— Уходите, — прошептал он серьезно.
Было уже поздно. Хитклиф схватил ее.
— Нет, ты уходи! — сказал он Гэртону. — Ведьма окаянная! Она раздразнила меня — и в такую минуту, когда это для меня нестерпимо. Я раз навсегда заставлю ее раскаяться!
Он запустил руку в ее волосы. Эрншо пробовал высвободить их, убеждая хозяина не бить ее на этот раз. Черные глаза Хитклифа пылали — казалось, он готов был разорвать Кэтрин на куски; я собралась с духом, хотела прийти к ней на выручку, как вдруг его пальцы разжались. Теперь он ее держал уже не за волосы, а за руку у плеча и напряженно смотрел ей в лицо. Потом прикрыл ладонью ее глаза, минуту стоял, словно стараясь прийти в себя, и, снова повернувшись к Кэтрин, сказал с напускным спокойствием:
— Учитесь вести себя так, чтоб не приводить меня в бешенство, или когда-нибудь я в самом деле убью вас! Ступайте с миссис Дин и сидите с ней. И смотрите — чтоб никто, кроме нее, не слышал ваших дерзостей. Что же касается Гэртона Эрншо, то, если я увижу, что он слушает вас, я его отошлю, и пусть ищет, где заработать свой хлеб. Ваша любовь сделает его отверженцем и нищим… Нелли, убери ее, и оставьте меня, все вы! Оставьте меня!
Я увела свою молодую госпожу: она была слишком рада, что дешево отделалась, и не стала противиться. Остальные последовали за нами, а мистер Хитклиф до самого обеда сидел в столовой один. Я присоветовала Кэтрин пообедать наверху; но, как только он заметил, что ее место пустует, он послал меня за ней. Он не говорил ни с кем из нас, ел очень мало и сразу после обеда ушел, предупредив, что не вернется до вечера.
Новоявленные друзья, пока его не было, расположились в доме, и я слышала, как Гэртон сурово оборвал свою двоюродную сестру, когда та попробовала раскрыть, как поступил ее свекор с Хиндли. Юный Эрншо сказал, что не допустит ни одного слова в осуждение хозяина. Пусть он дьявол во плоти — ничего не значит: он, Гэртон, все равно будет стоять за него горой; и пусть уж лучше она ругает его самого, как раньше, чем принимается за мистера Хитклифа. Кэтрин сперва разозлилась на это. Но он нашел средство заставить ее придержать язык: он спросил, как бы ей понравилось, если б он стал худо говорить о ее отце. Тогда она поняла, что Эрншо считает себя оскорбленным, когда чернят его хозяина; что он привязан к нему слишком крепкими узами, каких не разорвут никакие доводы рассудка, — цепями, выкованными привычкой, и жестоко было бы пытаться их разбить. Она показала доброту своего сердца, избегая с этого часа жаловаться на Хитклифа или выражать свою неприязнь к нему; и она призналась мне, что сожалеет о своей попытке поселить вражду между ним и Гэртоном: в самом деле, мне кажется, Кэти с тех пор никогда в присутствии двоюродного брата не проронила ни слова против своего угнетателя.
Когда это небольшое разногласие уладилось, они стали опять друзьями, и были оба — и ученик и учительница — как нельзя более прилежны в своих разнообразных занятиях. Управившись с работой, я зашла посидеть с ними; и так мне было любо и отрадно смотреть на них, что я не замечала, как проходит время. Вы знаете, они оба для меня почти как родные дети. Я долго гордилась одною, а теперь у меня явилась уверенность, что и другой станет источником такой же радости. Его честная, горячая натура и природный ум быстро стряхнули с себя мрак невежества и приниженности, в котором его воспитали, а искренние похвалы со стороны Кэтрин, поощряя юношу, побуждали его удвоить усердие. По мере того как просветлялся ум, светлело и лицо, и от этого внешность Гэртона стала одухотвореннее и благородней. Я едва могла себе представить, что предо мной тот самый человек, которого я увидела в памятный день, когда нашла нашу маленькую барышню на Грозовом Перевале после ее поездки к Пенистон-Крэгу.
Пока я любовалась ими и они трудились, надвинулись сумерки, а с ними пришел и хозяин. Он застал нас врасплох, войдя с главного хода, и не успели мы поднять головы и взглянуть на него, он уже увидел всю картину — как мы сидим втроем. Что ж, рассудила я, не было еще никогда более приятного и безобидного зрелища; и это будет вопиющий срам, если он станет бранить их. Красный отблеск огня горел на их склоненных головах и освещал их лица, оживленные жадным детским интересом, потому что, хоть ему было двадцать три, а ей восемнадцать, им обоим еще предстояло узнать и перечувствовать много неизведанного: ни в нем, ни в ней еще не выявились, даже не возникли, чувства, свойственные трезвой разочарованной зрелости.
