Успел я в наипоследнейший миг. В Вышгородском Борисоглебском соборе двое будущих православных святых, двоюродные брат с сестрой, лаялись в голос над могилами двух наиболее почитаемых на Руси, уже состоявшихся мучеников-страстотерпцев — братьев Бориса и Глеба.
Евфросиния наступала на Андрея, тыча в него рукой и поминая покражи его, здесь совершённые: икону Божьей матери да меч Борисов. Меч, как и обычно, висел у Андрея на поясе, служа наглядным подтверждением правоты её.
Невысокая, пожилая, но с совершенно прямой спиной, женщина, в скромном чёрном одеянии бесстрашно наступала на Государя всея Руси, в дорогих одеждах, драгоценных каменьях, в изукрашенном оружии. Тоже пожилого, с гордо задранной головой из-за несгибаемой шеи.
Ей слова о давнем разорении земли Полоцкой и о недавнем — матери городов русских — Киева, о пьянстве и разврате Долгорукого, об ошибках самого Боголюбского, о Фёдоре Ростовском… били не в бровь, а в глаз. Боголюбский же не находился с ответом, и только повторял:
— А вы…! А ты… Чародеева внучка!
Вне себя от ярости он уже и меч свой вытащил. Но бесстрашная женщина, не взирая на смертельную опасность, продолжала в голос его позорить и срамить перед двумя многочисленными свитами и толпой горожан, заполнивших собор.
Я успел протолкаться сквозь толпу жадно ожидающих пролития святой (и княжеской) крови, зрителей. И перехватить уже поднятую руку Государя. Глядя в его бешеные глаза на искажённом злобой лице, весело поинтересовался:
— Тут двое мучеников уже лежат. Ребята молоденькие. Думаешь, им эта старушка подойдёт? Сразу двоим?
Несуразность моего вопроса пробила багровый туман великокняжеского гнева. Андрей ошеломлённо уставился мне в лицо. Потом в сердцах плюнул и пошёл к выходу, убирая меч в ножны.
— Что, Андрюшка? Правда глаза колет? Холуя своего оставил? Господь — велик, за нечистивство твоё — гореть тебе в печах адовых вечно. И слугам твоим!
Я, уже стерев дорожную грязь с лица, повернул её к себе:
— Здравствуй, Предислава. Вот и свиделись. Видать, Господь Вседержитель снова попустил. Смоленск-то помнишь?
Недоуменно разглядывала она меня, не узнавая. Пока я не напомнил:
— Человека, не ведающего страха божьего, не забыла?
Тогда ахнула, прижала руку ко рту и, отступая, чуть не упала. Пришлось поддержать её да сказать на ушко:
— Приходи ко мне. На подворье в Киеве. В гости. На ночку. Или забоишься? Праведница…
На другой день полоцкие лодии и вправду перешли на Киевский Подол. Ко мне идти Евфросиния — «доблестный воин, вооружившийся на врага своего диавола» — не осмелилась. А вот я к ней — рискнул.
Мы просидели, беседуя всю ночь до утра. Сперва — нервно, после — по-товарищески. Даже и — дружески. Рассказал я ей судьбу её, сколько помнил. Рассказал и про продолжение дел тех ещё, Смоленских. Делился заботами своими и планами, просил помощи. Уже солнце вставало, когда она сказала:
— Ладно, Иване, помогу я тебе в делах твоих. А коли бог не попустит — не обессудь.
Вот, красавица, гляди: прославляют меня ныне многие. За замыслы великие, за дела славные. Да те замыслы — бредом горячечным бы остались! Снами да туманами! Мало ли у кого каких хотелок бывает. Сила моя не в мозговых кручениях да мечтаниях, а в людях. Которые эти возжелания — делами своими наполнили.
Дары Евфросинии оказались для меня бесценными. Не злато-серебро, не щепки да мощи — славу свою к пользе моей она употребила!
Она отдала мне своих людей. Прежде всего — сестёр.
Грядислава перебралась ко мне во Всеволжск. Её инокини, дочери из лучших семейств Полоцких, стали одной из основ Евфросиниевского женского монастыря — моего «института благородных девиц». Кабы не слава Евфросинии да обителей, ею учреждённых — не отдали бы мне вятшие люди русские своих детей.
Звенислава оставалась в Иерусалиме на многие годы нашим самым главным агентом влияния и источником информации. Её описания святынь и монастырей, городов и путей и по сю пору читаются с живым интересом. По словам её сумели мы превратить Рога Хотина в могилу для дамаскинов. Её беседы с вдовами из Бургундской династии, с высшей знатью королевства, позволили понять причину вражды между графом Триполи и магистром Тамплиеров. И к пользе нашей применить.
26 писем написала в те дни в Киеве Евфросиния, к князьям и боярам, к епископам и игуменам. И этим положила Полоцкую и Туровскую земли мне в руки.
Если на Руси я бы и сам справился, хоть бы кровью немалой, то дел наших южные без Евфросинии — и не было бы вовсе!
Кабы не разговоры её с Мануилом Комниным — не отдал бы он Крым князю русскому. Мы бы тогда и Степь зажать не смогли бы — так бы и резались без конца на порубежье, так бы и утекала попусту сила русская.
И сватовство Иерусалимское без неё — не потянули бы.
Евфросиния (Предислава) Полоцкая умерла в 1173 году в Иерусалиме. До самой смерти своей слала она письма, помогая делам моим в разных краях.
Слава её была столь велика, что, хотя и жизнь её прошла на окраине земель христианских, в лоне церкви православной, но святой она признана и Восточной церковью и Западной. Оказалась она выше взаимной анафемы папы и патриарха. А крест её напрестольный, с пятью гнёздами, в одном из которых — частица Креста Животворящего с каплями Его крови, на Русь вернулся. Так эта святыня и лежит в Полоцком Спасо-Ефросиниевом монастыре. Я её и не трогаю. Ибо написано на боковых торцах креста:
«Да нѣ изнесѣться из манастыря никогда же, яко ни продати, ни отдаті, аще се кто прѣслоушаеть, изнесѣть и от манастыря, да не боуди емоу помощникъ чьстьныи крестъ ни въсь вѣкъ, ни въ боудщии, и да боудеть проклятъ Святою Животворящею Троицею и святыми отци 300 и 18 семию съборъ святыхъ отець и боуди емоу часть съ Июдою, иже прѣда Христа».
Не в страхе проклятия дело. Просто… она так хотела.
Глава 220
Звать Варьку не пришлось. Её голова торчала на уровне пола. Стоило махнуть ей рукой, как она выметнулась с уходящей в подземелье лестницы и… кинулась мне в ноги, обнимая колени.
— Господин мой! Ангел Божий! Меч Господень! Светоч воссиявший!..
— Ты чего???
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
