— Работа-то чижолая, — сказала мать так же горестно. Да не договорила, отец прикрикнул.
А работа в шахтах действительно, должно быть, была тяжелая. Когда через два месяца вернулся Иван, Гаврилка ахнул, не узнал брата. От здорового, краснощекого парня остались на ввалившемся скуластом черном лице одни огромные глаза, сверкавшие белыми белками.
Гаврилка не мог оторваться от этих сверкавших огромных белков. С тех пор и началось. Взял уголек, пошел и нарисовал на печке глаза с огромными белками и скошенными зрачками.
— Ты чего это тут!.. — закричала мать, шлепнула полотенцем, — тьфу! — выгнала из хаты и торопливо забелила мелом огромные глаза, которые безустанно следили за ней скошенными зрачками.
Тогда Гаврилка стал рисовать угольком глядящие на всех глаза на белых стенах хаты, снаружи, на дверях, на окнах, на дрожинах дрог, на всех досках, какие попадались во дворе. Отовсюду, куда ни повернись, скосившись, глядели глаза с огромными белками.
Гаврилку гоняли, мать поминутно всюду тряпкой стирала глаза, а отец и Иван трепали за уши. Наконец взбешенный отец так отодрал мальчика, что тот два дня не мог подняться.
И Гаврилка перестал рисовать дома. Зато со всех заборов соседних дворов, с дверей, с ворот, со ставень, скосившись, неподвижно глядели бесчисленные глаза. Глядели глаза и на мельнице с дверей, со сруба, а мельник, выдернув из воза кнут, долго гонялся за Гаврилкой при хохоте и улюлюкании помольщиков.
— Ну, ладно, я ж тебя уважу!
Гаврилка убежал на змеиную лужу, перебил и разогнал змей и целый день, вытаскивая со дна черную грязь, подсушивал, мял и лепил из нее.
А к вечеру помольщики и все проходившие мимо мельницы хватались за бока и покатывались от неудержимого хохота: на плетневом колу у плотины торчала козлиная голова, вылепленная из грязи и как две капли похожая на голову мельника — с бородкой, с белыми глазами, с оттопыренными ушами, да вдобавок рожки торчали.
Выскочил мельник, палкой разбил голову и, весь трясясь, пошел жаловаться к извозчику.
— А?! Что смотришь!.. — кричал он, тряся бородкой и брызжа злой слюной. — Это что такое, ославил на всю слободу! Какой я козел?.. К уряднику пойду жаловаться, к приставу, до губернатора дойду, в сенат подам. Нет таких правов, чтоб щенки над старыми надсмехались, над старыми людьми при всем честном народе...
— Ну ладно, иди себе... — сказал извозчик, глядя в землю.
Старик ушел, ругаясь и грозя.
Извозчик собрал кольцами вожжи и сказал глухо:
— Гаврилка, иди сюда.
Мальчик, трясясь, забился на сеновал. Хозяйка кинулась к мужу:
— Ой, не трожь! Глянь-кось на себя, лица на тебе нет. В другой раз поучишь...
— И впрямь кабы не убить. Возьми вожжи.
Потом подошел к бочке и вылил себе на голову два ведра воды. Пригладил волосы.
— Гаврилка, иди сюда, иди, не трону.
Мальчик подошел. Долго и молча шли. Прошли слободу, вышли на церковную площадь.
— Дома учитель? — спросил извозчик у сторожа.
— Дома.
— Доложи об нас, дело есть.
— Ничего, идите на крыльцо, там стряпуха скажет.
Вышел учитель, худой, рыжий.
— Что скажете?
— До вас, до вашего совета.
— Что такое?
— Вот не знаю, что с хлопцем делать. Балуется, от рук отбился. То змеев нанесет дохлых, над отцом навешает, а то глаза зачнет рисовать, куды ни глянешь, глаза ды глаза, а то голову слепит козлину, ну точь-в-точь наш мельник, а народ обижается.
— В школу надо отдать.
— Не из чего, не из чего отдавать-то. Осенью сын старший уходит, без работника останусь; сами знаете, какие наши достатки. Кабы отдать его в мастерство какое. Ежели вы слово только скажете, всяк возьмет — и сапожник, и кузнец.
— Так зачем же к сапожнику. Рисует, говоришь?
— Так глаза сделает, ночью снятся.
Учитель подумал.
— Ну, так вот, иконописец есть у меня в городе знакомый. Он же и вывески пишет. Вот к нему и отдай; если склонность есть к рисованию, выучится, зарабатывать будет лучше, чем сапожник.
— Сделайте милость.
Через неделю Гаврилка уже работал в мастерской иконописца.
Мастерская была маленькая, с низким черным потолком комнатка, вся заставленная стругаными, покрытыми грунтом досками, которые готовились под иконы, и готовыми иконами. Тут же стоял верстак, валялись инструменты, кисти, пахло клеем, красками и лаком.
Мастер был плешивый, в очках, и большой пьяница. В других комнатах шумела детвора, — большая семья была.
Гаврилка быстро освоился и через месяц уже копировал иконы. Мастер держал его за работой с утра до ночи, передохнуть не давал и жестоко наказывал за малейшее упущение.
Как-то принес ему икону Георгия Победоносца и велел скопировать шесть штук, а сам ушел и запил, целую неделю не приходил.
На беду, должно быть, ребятишки утащили икону, с которой надо было копировать. Гаврилка в отчаянии искал, но так и не нашел. Целый день проплакал, нет как нет, не с чего рисовать.
На стене криво висело засиженное мухами зеркало. Глянул в него Гаврилка, и вдруг его осенила мысль. Схватил загрунтованную для письма доску и стал торопливо рисовать Георгия Победоносца, глядя на свое лицо. К концу недели были готовы все шесть рисунков.
Пришел хозяин, хмурый, разбитый и злой, и все кряхтел, разбираясь в мастерской.
— Ну, что, готово? — спросил он.
— Готово, — весело ответил Гаврилка, подавая свою работу.
Хозяин взял, глянул, сделал широкие глаза, протер их, надел железные очки, опять поглядел, отодвинув рисунок, и вдруг побагровел:
— Да ты что же это? А?! Ты что же это свою поганую морду вздумал рисовать? А?..
— Дяденька, ребятишки куда-то икону дели, искал, искал, так и не нашел...
— A-а, так ты так!..
Гаврилка больно был наказан, проплакал всю ночь и думал, уткнувшись в подушку и глотая слезы:
«Ладно, ежели бы в деревне, я б набил змей, всю мастерскую бы ими устлал... То-то бы ты повертелся...»
Наутро мастер велел Гаврилке собираться и отвез его в деревню к учителю, который порекомендовал мальчика
— Как хотите, не могу держать такого. Поглядите, чего он наделал, — везде свою морду понарисовал.
Учитель взял рисунки, поглядел и весело рассмеялся:
— Ну, Гаврилка не беда не горюй, из тебя будет толк. Надо, брат, только учиться, из тебя выйдет отличный художник.
Гаврилку на казенный счет определили в школу рисования. Потом он уехал учиться в академию, потом за границу.
Прошло много лет. К хате, что стояла над ставом, подъехал с вокзала человек в широкополой шляпе, с бледным лицом и в золотых очках. Это был известный художник Гавриил Иваныч Оскокин.
Поговорил он с обитателями хаты. Это были новые люди. Они тоже занимались извозом. Отец и мать художника умерли. Иван женился и перебрался на Кавказ. Сестры вышли замуж и уехали в другие деревни.
Вспомнилось художнику детство и показалось таким милым, таким светлым и далеким. Захотелось закрепить его, пожить воспоминаниями о нем.
Он достал краски и стал писать. И на холсте, как воспоминание о невозвратном прошлом, проступала хатка, белым пятном отразившаяся в неподвижной, неуловимой глазом воде, в которой голубело далекое небо, и опрокинутые старые-престарые вербы, и желтый осыпающийся обрыв, и темная плотина.
Эта картина потом побывала на выставках, и перед ней постоянно толпилась публика, потому что веяло от нее тихими ласковыми воспоминаниями о невозвратном.
ТРИ ДРУГА
I
Утреннее, не жаркое еще солнце чуть поднялось над соседней хатой и сквозь вербы зад роб ил ось золотыми лучами, а семилетний Ванятка уже слез со скамейки под образами, где ему стлала всегда матка, и выбрался из душной хаты.
Мать, худая и костлявая, с головой, повязанной ушастым платком, кидала на дворе зерно и кричала:
— Кеть, кеть, кеть, кеть!..
К ней со всех ног бежали куры, индюшки, неуклюже раскачиваясь, спешили утки, гуси. Свиньи, при подняв уши и похрюкивая, тоже торопились, разгоняя птицу, а мать на них кричала:
— Та це!
Ванятка ухватил хворостину и, радостно визжа, стал гонять хрюкавших и повизгивавших свиней.
— Гони их на улицу! — закричала мать.
Ванятка, забегая то спереди, то сзади, стегал хворостиной кидавшихся во все стороны свиней. Свиньи не выдержали и побежали в раскрытые скрипучие жердевые ворота. Только лишь старый кабан, с нависшими изо рта желтыми клыками, угрожающе остановился, повернувшись мордой к Ванятке, как будто говорил: «Ну, ну, подойди, подойди!..»
Ванятка знал, что он не одну собаку запорол клыками. А отец рассказывал, что в лугу распорол брюхо лошади, наступившей на поросенка. Лошадь, чтобы за нее не отвечать, кинули в озеро, а когда она там расползлась, — ее растащили рыбы и раки.
Ванятка подбежал к кабану, который был выше его, и, чуя его горячее вонючее дыхание, вытянул между маленьких злых кабаньих глаз хворостиной. Кабан повернулся и грузно побежал на улицу, а мать закричала:
— Не трожь, пострел! Он тебе таки выпустит кишки... — И дала подзатыльника.
