«Понедельник, ночь.
Уже поздно, я подбила ватой папину куртку, у него от ревматизма болит плечо, его нужно держать в тепле. Сейчас два часа ночи. Утром в шесть он встанет и разбудит меня. Я тебе потом напишу и расскажу о нем. Он совершенно счастлив, что я приехала, вообще-то ему уже очень давно меня не хватало, но он не мог заставить себя послать за мной».
«20.5.50.
Папа целиком и полностью предоставлен моим заботам, так проходит полдня. Он хочет слышать и знать все, что происходит в доме и на усадьбе. Арилд в отчаянии, говорит, что папа во все вмешивается. Я пробую немного сдержать его. Недавно папа сказал: „Моя дорога в вечность получилась слишком долгой, ты повела меня окольным путем“».
«18.12.50.
Сегодня ночью я не спала из-за спины. Но папе хуже, чем мне, никто не может помочь ему в том, что иногда неожиданно с ним случается, сейчас в соседней комнате слышны громкие жалобы, у него был понос, и он запачкал штаны. С жалобами и молитвами он все-таки переоделся и бросил грязную одежду под кровать до лучших времен.
Бедный папа, с каждым днем соображает все хуже и очень бледен, я боюсь самого страшного, это может случиться в любую минуту. Часто он сидит у меня, гладит перину и выглядит таким беспомощным, что у меня разрывается сердце».
«2.4.51.
У меня сегодня радость: я нашла папины письма ко мне, которые считала похищенными. Я нашла их в пакете в его Хижине, надписанные его рукой: „Письма Марии“. Сперва я решила, что это мои письма к нему. Но потом нашла и свои письма, я вижу, что он сохранил даже каждый ничтожный клочок. Для меня это очень важно, ведь я снова возьмусь за свою книгу. Это поддерживает память, восстанавливает атмосферу того времени, некоторые письма я включу в книгу, потому что они больше всего другого создают нужную мне картину… Эту книгу лучше издать уже после нашей смерти. А в теперешнем положении мне не до нее.
С папой действительно стало очень тяжело, как только он просыпается, он тут же громко зовет меня. Я все время живу с перехваченным горлом. Папе не стало хуже, но он очень неохотно встает. Все время говорит о смерти. Если я не прибегаю на его первый крик, он говорит мне с любовью: „Позволь мне умереть на твоем пороге!“ Это он теперь придумал или это из какой-нибудь его книги? Не помнишь?»
Мои родные в Нёрхолме постоянно испытывали материальные трудности. Но по маминым письмам я вижу, что отца старались в это не посвящать, чтобы без нужды его не тревожить. Ему и без того приходилось несладко, в минуты просветления он понимал всю глубину трагедии и чувствовал себя за это в ответе.
Тем временем мама в свободные минуты, которых у нее было немного, работала над своей книгой «Радуга». Я уже упоминал, что она писала мне о некоторых обстоятельствах, которые непременно должны были войти в ее книгу, чтобы была видна его главенствующая роль в их жизни. Она сердилась и обижалась, что люди считают ее в ответе за его поведение во время войны, но не очень знала, как ей к этому подойти:
«7.6.51.
Я хочу попытаться показать в своей книге, или хотя бы только намекнуть на то, что его мнение, его воля были решающими всегда и во всем в нашей жизни. Показать, как он в молодости тиранил меня и вел от одного рубежа к другому, потому что я во всех отношениях зависела от него, о чем он, конечно, постарался. Но это так трудно. Потому что умышленно он никогда не хотел мне зла, просто такой у него был характер, он не мог быть другим. И я вовсе не утверждаю, будто он намеренно держал меня под каблуком, держал в вечном страхе перед тем, что еще может прийти ему в голову, не давал ни минуты покоя, всю жизнь я жила с перехваченным горлом. Ведь то, что было правильным вчера, сегодня может выглядеть безумием. И кто-нибудь истолкует все так, будто это я довела его до гибели!
Теперь он готов кричать всем подряд, что он благодарит Бога за каждый день, что я была с ним, он говорил это фру Страй, когда она приезжала сюда. Но ведь он уже слишком стар, чтобы написать что-нибудь, что могло бы исправить вред, нанесенный мне официальными оскорблениями и скандалами в последние годы.
Я боюсь включать в эту книгу слишком много того, что может бросить свет на наши отношения, но вместе с тем так соблазнительно немного защитить себя, однако никоим образом не втягивая в это его.
Я начала читать нашу переписку за 1909 год, после женитьбы, но этот период слишком горячо описан в письмах, это не для публикации. Хотела включить письмо, которого у меня недостает, и несколько тех, в которых он рассказывает о Суллиене. Но в каждом письме того периода содержатся только безумные и тиранические упреки, все шесть недель, что он жил там с Викторией, а я жила у Астрид. И уверения в верности до гроба. Они очень показательны для его душевного склада, но слишком интимны. Работать над книгой ужасно трудно, папа мог бы помочь мне, не будь он глухой, ведь он хорошо помнит все эти годы. И он очень доброжелателен ко мне сейчас, с радостью сделает все, чтобы мне было лучше. С бесполым Гамсуном гораздо легче иметь дело, чем с тем стопроцентным самцом, каким он был. А чувство стиля и артистизм он сохранил до сих пор. Он продиктовал мне несколько фраз для первого тома, и я их тут же включила в книгу. Но говорить с ним и советоваться слишком трудно, мое горло этого не выдерживает».
С осени 1951 года состояние отца заметно ухудшилось. А за несколько месяцев до этого он показался мне весьма бодрым, сидел как послушная модель и проявлял интерес к моей работе, хотя порой взгляд у него становился отсутствующим. Мама пишет: «У меня появился хронический катар горла от крика, но самое ужасное видеть трагедию этой старости, особенно когда у тебя в голове воспоминания о его лучших годах».
«(Почтовый штемпель 16.8.51) Среда, вечер.
…Не думаю, что папа еще встанет. Сегодня ему пришлось пролежать целый день. От четырех до шести вечера его немного лихорадило. Дело в том, что он больше не хочет жить. Я пробую говорить, что он должен продержаться еще некоторое время, он хватается за эту мысль, но через минуту забывает о ней и снова говорит только о смерти. Ничего удивительного. Они сами приговорили его к смерти, когда лишили возможности вести хозяйство в Нёрхолме. Теперь у него нет и этого. Вот что не дает ему жить, — не возраст, физических сил у него хватит, чтобы дожить до ста лет. Но для него, выстроившего здесь все и занимавшегося каждой мелочью, от оконных задвижек до посадки елей, для него, не терпевшего неисправного окна или водостока, было адом оказаться в эти годы бессильным и видеть всю эту разруху. Он прекрасно знает, что он такой же великий писатель, каким был всегда. Для него естественно слышать панегирики из всех стран. Но видеть, как его собственная усадьба гниет у него на глазах, — это лишает его желания жить…»
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
